Он стоял взъерошенный, готовый к новой операции, новому походу на периферию со своими новогодними значками. Он был уверен в успехе. Но кто его знает…
Валялись вокруг значки с головами Дедов Морозов. Он поднял один с полу, повертел его в руках.
– Эскиз супермена и Васин труд, – сказал он, швыряя значок в сторону.
– Святая троица уверенных, – сказал я.
– Поедем со мной, – сказал он.
– Я с вами не поеду. Хватит мне с вами кататься. Возьмите супермена. Почему же вы тогда со мной не рассчитались?
– А я тебя искал. По всему базару. Сбился с ног. Куда ты тогда делся?
– Сейчас я здесь.
– Но – увы! – Он развел руками.
– Реализую – заплачу. – Он кивнул на мешки.
– Искал.
– И не нашли.
– И не нашел.
Ну как с ним разговаривать? Не мог я с ним разговаривать! Я понял, он мне не заплатит никогда.
– Верните хотя бы Картошину, – вспомнил я.
Он показал энергично шиш.
– Я взял у вас пистолет, а не Картошин, – сказал я зло.
Он не поверил.
– Я взял у вас пистолет, но сейчас у меня его так же нет, как и у вас.
Он все равно не поверил.
Я захватил с дивана монгольского божка и вышел вон.
Спускаясь по лестнице, я прочел на подставке монгольского бога: «2 руб. 20 коп. Сказочный персонаж. Фабрика детских игрушек».
18
– Мой сын боксер! – поведал отец профессорше Фигуровской.
Я готовил уроки, он позвал меня и с размаху ударил по груди.
– Вы слышали, какой раздался звон? – спросил он, довольный.
– «…как много дум наводит он», – среагировала профессорша Фигуровская, закуривая.
Все сразу засмеялись, а мне захотелось, чтобы профессорша укатила к себе домой. Я не любил профессоршу Фигуровскую. Мне всегда казалось, она несет так много ахинеи, что уши вянут, и втравливает в это мать. Меня раздражала ее болтовня о пустяках, никчемностях. По моему мнению, она забивала мамину голову пустыми разговорами, а потом мама выдавала все это на-гора нам, некуда было от этого деться. Бредни Фигуровской преследовали меня и отца. Мне казалось, она давит нас клоунской шляпкой, широченным поясом на животе, очками в золотой оправе и, наконец, положением «профессорши», словно это она профессор, а не ее муж, умерший несколько лет назад. Но мама ее обожала. У них было нечто общее в своем женском, трудно объяснимое.
– Иди, иди, – сказал мне отец чрезвычайно ласково, – готовься, готовься.
Я ушел в нашу знаменитую спальню с нашими кроватями и принялся за алгебру. Учеба у меня сейчас шла хорошо, я не запускал. Понятное дело, без семилетки не сунуться никуда. Если семилетка дело обычное, то надо справиться с этим, а не отмахиваться. От простого к сложному. «Взявшись за ум», сидел я за алгеброй и слушал доносившийся разговор. Формулы и цифры путались, а разговор воспринимался.
– Зара Леандр! О! Зара Леандр! – повторяла профессорша.
– Да, Зара, Зара, Зара Леандр! – повторяла за ней мама.
– Лиа де Путти! О, Лиа де Путти! – восклицала мама.
– Лиа де, Лиа де, Лиа де! – талдычила Фигуровская.
– Дуглас Фербенкс! – произносила Фигуровская голосом грудным, хриплым, прокуренным. – Или, к примеру, Мозжухин…
Они понимали друг друга. Вот кто спелся!
У отца выдался свободный вечер, и он слушал эту трескотню, коротал время в компании профессорши. А может быть, для него это была своеобразная музыка после бесконечных экскурсий? Речь шла о неизвестных мне киноартистах, блиставших на экранах в прошедших, далеких для меня годах.
– Мне симпатичен Утесов в «Веселых ребятах», – робко сказал отец, но они налетели на него и смяли окончательно.
Утесов им не нравился. А мне нравился Утесов, но особенно артист Петр Алейников в кинокартине «Трактористы». Он песню пел: «Здравствуй, милая моя, я тебя дождался, ты пришла, меня нашла, а я растерялся…» Точь-в-точь про меня.
– Вы говорите: симпатичен, но Утесов ведь не девушка, – выдала Фигуровская.
– Я говорю: симпатичен, потому что он мне симпатичен, – ответил отец.
– А кто вам несимпатичен?
Я ждал, отец скажет: «Вы мне, милашка, несимпатичны». Но он сказал: «Откуда я знаю кто!» И Фигуровская сказала: «Ну вот видите!»
Мать вбежала в комнату, сорвала со стены открытку актрисы Веры Холодной, и до меня донеслось восторженное:
– Вот моя любовь! Вот моя любовь! Глаза чего стоят! Одни глаза чего стоят! Посмотрите на глаза внимательно, у кого еще в мире имеются подобные глаза? Изумительный взгляд, редкий взгляд, бесподобное выражение!
– Равно как у Джоконды, – сказал отец.
– Ах, много ты понимаешь, – отмахнулась мать.
– Придите-ка, голубушка, ко мне, – загудела Фигуровская, – я вас порадую такой Холодной, что вам станет жарко.
– Та, что у вас на печке? – спрашивала мать.
– На печке стоит Бальмонт, дорогая.
– Ах да!
Отец вошел ко мне. Прилег на кровать с ворчанием. Испортили папаше вечер. Он скоро заснул.
О чем толкуют все время эти женщины: моя мать и Фигуровская? Все ли женщины судачат об одном и том же, как считает отец? Сколько я ни прислушивался, выяснить мне ничего не удалось. Я принялся за алгебру и решил задачу. Храпел отец. Я вышел к ним. Профессорша Фигуровская собиралась уходить. Она вдруг размахнулась и так же, как отец, неожиданно хлопнула меня со всей силой по груди, заявив:
– Расти на радость нам!
Что хотела она сказать этими словами? Какой был в них смысл? Просто так расти, на радость маме и профессорше Фигуровской, или фигурально? И это все?
Я пошел на звонок, встретил в дверях Алешку Шароева, и мы с ним пошли прогуляться.
19
Мальчишки отчаянно работали руками, закидывая друг друга редким бакинским снегом. С утра шел ровный снежок и ровно ложился на землю. Вышли ребятишки с досками, фанерками, кто с чем попало. Снег не таял, ребятишки веселились.
В окнах Шторы горел свет.
– Один тип, вон в том окне, должен мне порядочно денег, – сказал я Шароеву, – но никак мне их у него не вырвать. Надул меня два раза, – может, сходим? Вдвоем нажмем покрепче, и порядок. Не посмеет отвертеться.
Шароев согласился, и мы с ним поднялись. Монгольский бог подгонял меня по лестнице.
