Глава первая
Суббота, 1 апреля
Сегодня День дурака, и в нашей chocolaterie полно покупателей. Бестселлеры сегодня – мои шоколадные рыбки, к каждой из которых приложены любовно нарисованные Розетт «братик» или «сестричка», которых, согласно традиции Дня дурака, нужно незаметно прикрепить к спине одного из друзей, и тот, ничего не подозревая, будет носить это украшение целый день, пока кто-нибудь не сжалится и не скажет, что у него на спине. Я уже видела множество таких бумажных рыбок не только на спинах детей, заполонивших площадь, но и на спинах взрослых, включая старого Маджуби, который так искусно притворялся, что понятия не имеет об этой старой шутке, что его внучка Майя просто умирала от смеха.
Однако у моих покупателей сегодня возникает много и совсем других вопросов. Мне уже многие сообщили, что Монтуры уезжают и, похоже, даже покупателя на ферму успели найти. Да и сам Янник Монтур говорил об этом, когда заглянул в магазин за шоколадной рыбкой. А вот и еще новость: кто-то слышал, как наш месье кюре сегодня в церкви смеялся в голос – подобных звуков до сих пор от него не слышал никто из жителей Ланскне.
Жолин Дру – она всегда садится в церкви на самую переднюю скамью – показалось даже, когда она заглянула в приоткрытую дверь ризницы, что на руке у нашего кюре было заметно нечто вроде татуировки; об этом Жолин рассказывала тем самым тоном – вполголоса и с придыханием, – каким обычно пользуется, повествуя о чем-то скандальном.
– Никакого тату у месье кюре нет! Только не у него! – тут же заявила Каро, с самого утра щеголявшая с бумажной рыбкой, прицепленной к спинке ее жакета. Рыбка появилась там сразу после мессы, и я подозреваю, что тут замешана либо сама Жолин, либо Пилу, либо Ру, который все утро проторчал в тату-салоне, помогая Розетт туда перебираться.
Да, для самостоятельной жизни Розетт, пожалуй, слишком молода. Но и переезжает она совсем не далеко. А для того чтобы действительно стать мастером в таком искусстве, необходимо достаточное помещение, да и арендная плата оказалась нам вполне по карману. Как ни странно, Анук нисколько не удивилась и сказала, что всегда знала: Розетт для работы с шоколадом не создана. «Уж больно она непостоянная, переменчивая и совершенно недисциплинированная», – заявила Анук, а я не выдержала и рассмеялась. Оказывается, Анук, которой только что двадцать один исполнился, которая только что вышла замуж и теперь собралась лететь на другой конец света, знала о таких вещах больше, чем я…
Однако обе мои дочери, несомненно, обладают и мудростью, и бесстрашием, и решительностью.
Я тоже когда-то всем этим обладала. И сегодня мне почему-то кажется, что я, возможно, сумею возродить в себе эти качества – вернуть их, как нечто, казавшееся навсегда потерянным, но вновь принесенное начавшимся приливом. Всё возвращается.
– Тебе помощь не нужна? – поинтересовалась Анук, глядя, как я выставляю на стол большие стеклянные банки с изюмом, вишнями, разноцветной глазурью и орехами и собираюсь украшать mendiants.
– Конечно, – улыбнулась я. – Ведь это мое любимое лакомство.
Давно уже Анук не выражала желания мне помочь. И вот теперь она с удовольствием взялась за это – словно ребенок, который в последний раз решил поиграть с любимыми игрушками, прежде чем навсегда их отложить и убрать в ящик. Миндаль, лимонные цукаты, пухлые темные вишни, зеленый кардамон и золотистые глазурные «брызги», хорошо оттеняющие густой темный цвет шоколада. Когда-то этим лакомством торговали разносчики, бродя от дома к дому, от двери к двери; mendiants – настоящие короли и королевы дорог, позолоченные, блестящие, великолепные.
– Я сделаю на них разные мордашки, – предупредила меня Анук.
– Ты всегда их делала, – улыбнулась я.
Смерть. Шут. Башня. Перемена. На этот раз шутом, пожалуй, оказалась именно я. И осталась в дураках. Слишком долго я боялась этого ветра, слишком долго пряталась от правды. И сейчас у меня такое ощущение, словно небо после бури наконец прояснилось. И пусть ветром сорвало крышу с моего дома, но солнце все же светит вовсю, и дети мои стали совсем взрослыми, и я почему-то испытываю не чувство утраты, а множество открывающихся передо мной разных возможностей.
В жизни может случиться что угодно, Вианн, звучит у меня в ушах голос матери. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Колесо Фортуны продолжает вращаться и будет вращаться, пока все на свете не завершит очередной круг. На той стороне площади видна открытая дверь тату-салона, и возле нее кто-то возится: старательно сдирает с нее пурпурную краску с помощью паяльной лампы и мастихина. Лицо работника от меня отвернуто, но я бы узнала его где угодно: мне так хорошо знакомы и эти тату в виде спиралей у него на руках, и эти рыжие волосы, стянутые сзади в узел…
Ру сказал мне, что Розетт решила сама выбрать интерьер своей мастерской. Стены будут желтого цвета или, может быть, бледно-розового. Ру уже пообещал ей остаться и помочь. Я вполне сознательно не спрашиваю у него, на какое время он решил задержаться здесь. Может, всего на неделю. А может, и на год. Анук, наверное, сказала бы на это: главное – он остается, и только это сейчас имеет значение.
