— Назад вернемся, — мрачно ответил Тимошенко.
— Чего ж взад-вперед ходить… Тимошенко встал, поклонился хозяйке:
— Спасибо, мамо, за вареники и за разговор спасибо…
Армия таяла. Росло число раненых в госпиталях и медсанбатах. Не хватало транспорта для эвакуации. На крестьянских подводах, тесно прижавшись друг к другу, лежали бойцы с серыми от дорожной пыли повязками. Каждый ухаб отдавался стоном.
Немцы снова усилили нажим на фланги — их не оставляла навязчивая идея окружить армию. У нас начался голод на оружие, боеприпасы. Из частей, находившихся на сравнительно спокойных участках, перебрасывали пушки, снаряды и патроны на фланги.
Вконец потрепанные дивизии, в которых сохранились только штабы полков и тыловые подразделения, вышли в резерв фронта. Иных резервов у армии не было.
Дмитрий Иванович ухватился за предложение Радецкого превратить в подвижной резерв курсы политруков и курсы лейтенантов. Курсантов посадили на машины, прицепили к машинам пушки, дали роту танков. Но мыслимо ли заткнуть курсами появляющиеся то здесь, то там бреши?
Я приехал в дивизию Рогачевского. На рубеже, где должны были находиться полки, никого. Впереди, поднимая пыль, по проселочной дороге шли грузовики. Зрелище довольно обычное. Странно лишь, почему немцы не бомбят колонну. Они не дают спуску даже одной машине. Офицер связи рассеял мое недоумение.
— Так это же немцы, товарищ бригадный комиссар.
Среди ясного дня, не маскируясь, гитлеровские автоколонны шли по рубежу, который, если верить схемам, занимали наши части.
В одном из полков (впрочем, можно ли называть полком несколько десятков бойцов, прилегших отдохнуть в тени яблонь?) я встретил Радецкого. Бригадного комиссара трудно было отличить от солдата. Такое же коричневое, покрытое серой щетиной лицо, такая же белая от солнца и пота гимнастерка.
До вечера пробыли мы с Николаем Антоновичем в этом полку, занявшем оборону возле яблонь. А когда стали собираться в штаб армии, Радецкий сказал:
— Придется мне к вам в машину. Мою немец бомбой к дороге припечатал.
Ехали в темноте. Лишь изредка Миша включал фары. Уже неподалеку от штаба в тонком луче увидели «голосующего» человека. Кучин затормозил.
В «голосовавшем» узнали второго члена Военного совета армии Григория Елисеевича Гришко.
— Какими судьбами?
— Невеселыми. Адъютант и шофер убиты. Машина сгорела…
Входим в хату. У печки — руки за спину — Хрущев.
— Почему никого нет в штабе? Почему гурьбой ездите? Я отвечаю.
— Ну, ладно. Коль так, садитесь… Дела серьезные. Приказ получили?… Решено отказаться от тактики оборонительных боев. Будем отходить от рубежа к рубежу. Разъясните это войскам. Примите меры, чтобы ни один наш танк, ни одно орудие не были б оставлены врагу…
На следующий день нежданно-негаданно телеграмма: то, что осталось от армии, передать командующему подвижной группой генералу Крюченкину. Рябышеву и мне отбыть в распоряжение Ставки.
Путь в Ставку лежит через штаб фронта. А штаб подчинен тому же безостановочному движению за Дон, что и вся масса войск.
Дороги вышли из своих границ. Поток повозок, машин, беженцев хлынул через канавы, обочины, широко растекся по полям. И кажется, сами поля, подобно песку, подхваченному ветром, катятся на восток.
Вспоминаются дороги отступления прошлого лета. Нет, эти страшнее, эти хуже. Тогда было меньше войск, техники. Тогда знали: захваченная врасплох страна там, в тылу, только еще собирает силы. А сейчас — вот он, прошлогодний тыл, вот силы, накопленные за год…
И еще. В первые дни войны я чувствовал: как ни плохо, но наш корпус, не веря в поражение, развертывается для удара. Сегодня отступают все — танки и пехота, госпитали и склады, артиллерия и эрэсы, штабы и колхозные стада. И в этом безбрежном, окутанном пылью потоке две наши машины — песчинки, подчиненные общему движению. «Воздух!» — и мы с Дмитрием Ивановичем плюхаемся в истоптанную траву. Пробка — и мы ждем, пока где-то впереди наведут мост.
Машины движутся шагом. Дмитрий Иванович, ссутулившись, бредет среди солдат. В минуты затора сидит вместе со всеми, затягиваясь махоркой.
— Как, товарищ генерал, до Волги тикать будем или до Урала? — спрашивает молоденький веснушчатый солдат, который со своим пожилым напарником тащит длинное противотанковое ружье.
— Это от тебя так же, как и от меня зависит, — отвечает Рябышев.:
— Как прикажут, так ружье и поставлю. Приказать только некому. Взводного лейтенанта убили, ротного лейтенанта убили, — загибает пальцы молодой боец, капитана батальонного в живот ранило, военкому ногу оторвало… Кто ж мне приказ отдавать будет?..
— Дурак ты, Валька, — перебивает пожилой, — все конопатые дураки… Разве такую волну простым словом остановишь… Тут надо слово железное. Чтобы сквозь сердце прошло.
— А главное, — подхватывает молчавший до сих пор сержант, — второй фронт нужен. Вот так нужен! — Сержант проводит ребром ладони по горлу. — Что же они… Обещались, слово давали…
— Положение аховское, — подытожил переобувающийся солдат, — сверху немцы жмут, снизу союзники поджимают.
Сколько горьких, злых, справедливых слов было сказано в те дни о неоткрывшемся втором фронте!
— Не хотят, без них обойдемся, — говорит Рябышев. — Давит беда, к земле гнет. Но одного в лепешку расплющит, а другого, как пружину, кольцо к кольцу прижмет, берегись, коль такая пружина выпрямится…
По пути мы узнали, что штаб фронта уже в Сталинграде. Навстречу стали попадаться части, не похожие на те, с которыми мы двигались.
— Какой армии? — окликнул Дмитрий Иванович лейтенанта в зеленой гимнастерке, выбивавшейся из-под брезентового ремня.
Лейтенант поправил пилотку, щелкнул каблуками новеньких кирзовых сапог:
— Шестьдесят второй, товарищ генерал-лейтенант. Занимаем оборону на заранее подготовленных позициях.
— Ну, спасибо тебе, лейтенант, — Рябышев пожал руку офицеру.
Тот смутился, не понимая, за что благодарит его седой, с ног до головы покрытый пылью генерал.
В Сталинграде мы смыли пыль, въевшуюся в поры.
Получили предписание — немедленно выехать в Москву. Вечером сходили в театр, а утром белый двухэтажный красавец-пароход с протяжным гудком отвалил от сталинградского дебаркадера.
Еще не скрылся из виду город, как два «мессершмитта», едва не задевая за мачту, пронеслись над пароходом. Развернулись, зашли вторично. Единственная защита — ручной пулемет, прихваченный предусмотрительным Балыковым. Михал Михалыч приладил пулемет на палубе. Миша Кучин, Рябышев и я бьем из автоматов.
До вечера пароход прячется у берега. Мы уступили свои каюты-люкс детишкам и раненым. Сами ночуем в автомашинах на нижней палубе.
