— Очень рад, господин шевалье, — отвечал офицер. — Мне поручено ловить реформатов, которые вздумали бы укрыться у наших врагов, — объяснил он свое присутствие здесь и не слишком радушную встречу. — Но я уверен, что доставлю гораздо большую радостьмар-шалу д'Эстре известием о том, что обнаружил вас, чем если бы я захватил всех гугенотов Дьепа иЛа-Рошели.
— В таком случае доставим ему эту радость поскорее, — подвел Форбен итог беседе. — В путь, господа!
Вся жизнь корсаров и флибустьеров была постоянным поединком со смертью, который порой начинался в довольно раннем возрасте. Жан Барт с двенадцати лет служил юнгой, Рене Дюге-Труэн стал моряком в шестнадцать. Сыну Барта, Франсуа, еще не исполнилось тринадцати, когда он вышел в море с отцом и сразу очутился в гуще сражения. Возмущенный напуганным видом сына, отец велел привязать его к мачте, чтобы тот видел всё: «Ты должен привыкнуть к этой музыке!» Мишель де Граммон, сын дворянина и гвардейского офицера, в 14 (!) лет убил на дуэли воздыхателя своей сестры, был арестован, судим и вынужден поступить в школу юнг, а после, разжалованный из рядов королевского военного флота, сделался флибустьером. Голландский корсар Пит Хейн, герой народных преданий, был сыном капитана и тоже впервые поднялся на борт еще в отрочестве. Лет двадцати он попал в плен к испанцам и четыре года был рабом на галерах, пока его не обменяли на испанских военнопленных. Генри Морган в 20 лет решил попытать счастья в Вест-Индии и, чтобы оплатить переезд, продался на три года в наймиты на Барбадос. Команда Чарлза Гарриса, помощника Эдварда Лоу, состояла из тридцати пяти человек: одному было 15 лет, троим — 17, шестнадцати — от двадцати до двадцати пяти, включая самого капитана, которому исполнилось только 25 лет.
Смерть была вездесущей и многоликой: от холодной и грозной морской пучины, голода, болезней, опасных ран, тягот походов, превратностей сражений и плена, нелепости пьяных драк, жестокости наказаний и, наконец, суровой карающей руки правосудия.
Мы уже уделили достаточно много внимания тому, на что обрекал себя моряк, выходя в море, но, чтобы освежить в памяти эту картину, приведем отрывок из мемуаров Клода де Форбена.
«Шторм, не прекращавшийся три недели, вынуждал меня ставить лишь малое количество парусов. Ветер вынес нас в Бристольский пролив, корабль влекло к берегу, и часто у меня в запасе было всего 12 часов, чтобы помешать ему оказаться вблизи английских берегов, и шесть часов — чтобы нас не вынесло на берега Ирландии. Море бушевало так страшно, что все эти три недели мы не грели котла. Экипаж совершенно выбился из сил, больше половины людей заболели, а остальным тоже приходилось несладко. Пока море так волновалось, однажды утром, около десяти, мне сказали, что на нас идет земля. Я поднялся на палубу, чтобы взглянуть, в чем дело, и увидел, что эта «земля» была бесконечным скопищем вихрей, взвивавших воду в воздух. В этот момент нас накрыла такая высокая волна, что она сорвала большой парус, разбила шлюпку, бывшую на палубе, наполнила корабль водой и опрокинула его на бок, как во время кренгования. Больные, находившиеся на твиндеке, захлебнулись. Перепуганный экипаж молился всем райским святым. При виде этого смятения я закричал: «Смелее, ребята! Все молитвы хороши, но обратитесь-ка к святому насосу: верьте, только он вас спасет!» Подняли парус на фок-мачте, и корабль выровнялся… Я велел проломить палубу щипцами: часть воды стекла, остальное пролилось в трюм, и кораблем стало можно управлять. У меня почти не оставалось провианта, поскольку всё было испорчено морской водой. Мы пошли по ветру; я велел выбросить в море тела утонувших; оставшиеся в живых едва волочили ноги, и я решил, пока еще светло, пристать к берегам Ирландии, чтобы экипаж, по меньшей мере, не был пленен, поскольку мы не находились в состоянии войны с Ирландией, ведь король объявил войну только Англии и Шотландии. Как только я сошел на землю, то первым делом устроил лазарет для больных. Из 230 человек, с которыми я вышел из Бреста, у меня оставалось не больше семидесяти пяти: остальные умерли от трудов, страхов или болезней».
Обращает на себя внимание причина смерти большей части экипажа корсарского судна: «от трудов, страхов или болезней». Они были уделом каждого моряка. Но помимо противостояния с бездушной и неумолимой стихией ему приходилось сражаться и с себе подобными. Об абордажном бое, жестоком и беспощадном, мы тоже уже писали, но теперь нам хотелось бы отметить несколько психологических аспектов. Что было побудительной причиной, заставлявшей человека перепрыгивать на борт вражеского корабля, подставляя себя под удар, рискуя самым ценным, что у него есть, — жизнью и здоровьем? Ответов может быть несколько. Для молодого гардемарина первым ринуться на абордаж, захватить судно было единственным способом продвинуться по службе, получить офицерский чин с причитающимся жалованьем, заслужить уважение товарищей и старших по званию. Здесь многое решали молодой задор, юношеские представления о чести, желание совершить подвиг и отличиться. Солдаты и матросы шли на смертельный риск либо по приказу командира, либо из жажды наживы, голос которой был гораздо громче. Их дальнейшее поведение определялось тем, стоила ли овчинка выделки.
Если поживиться нечем, человек непременно воспользуется любой возможностью спастись, думая лишь о себе. В 1689 году Клод де Форбен попал в плен после столкновения с английским военным кораблем: «Бой был долгим и кровавым: он длился целых два часа, то есть гораздо дольше, чем обычный абордаж. Две трети моего экипажа были перебиты, я сам получил» шесть ран, более доставлявших неудобства, чем опасных, однако мы всё сражались. Я спустился на перевязку, так как терял много крови. Мой лакей, думая, что я опасно ранен, последовал за мной со слезами; я пригрозил проломить ему голову, если он не поднимется на палубу и не продолжит бой. Экипаж, оставшийся без командира, видя, что вся палуба покрыта трупами, думал только о своем спасении. Мой лакей, увидев, что шестеро матросов садятся в шлюпку, последовал за ними и, не заботясь о том, в каком состоянии меня оставил, отправился вместе с ними к торговому кораблю, который взял их на борт».
Если же захвату подлежало торговое судно, то алчность, вспыхивавшая в изнуренных, изголодавшихся людях, порой оказывалась сильнее инстинкта самосохранения. Предаваясь грабежу, матросы и солдаты забывали обо всем на свете, даже о грозившей им опасности. Они могли пойти на дно вместе с искореженным кораблем — до того им было жалко бросить «свое» добро.
Генри Морган, захвативший город Маракайбо в 1669 году, оказался в ловушке: у входа в озеро Маракайбо бросили якорь три испанских корабля, отправленные на поиски пиратов. На одном корабле было 48 пушек, на другом — 38, на третьем — 24, тогда как самый большой корабль флибустьеров имел на вооружении только 14 малых пушек. Проскользнуть мимо этих кораблей не было никакой возможности; хуже того, флибустьеры оказались между двух огней, поскольку испанцы успели укрепить форт на берегу и подняли над ним свой флаг. В этом отчаянном положении Морган, у которого, казалось, не было никаких шансов на спасение, отправил к испанскому адмиралу невольника, требуя у него 20 тысяч пиастров выкупа за город Маракайбо и угрожая в противном случае сжечь его и убить всех пленных. Такая дерзость изумила испанцев. Их глава, дон Альфонсо дель Кампо-и-Эспинола, послал Моргану письменный ответ: если он согласен возвратить всю добычу — золото, серебро, драгоценности и товары, всех пленных и невольников, то его простят, в противном случае все флибустьеры будут изрублены, ибо храбрые испанские воины» пламенно желают отомстить за своих замученных соотечественников. На требование же о выкупе за город дон Альфонсо велел передать на словах: «Я могу выплатить требуемую сумму только пулями и ядрами и сам привезу ему эту монету».
