Хотелось бы мне сказать, будто этот эпизод завершился моим благородным отказом от ее предложения и что беседа, которую мы перед тем имели, была мне куда ценней, чем дрочливый оргазм. Но я бы погрешил против истины.
Интересный факт — когда я уходил, она сказала:
— Знаете, мне понравилось с вами разговаривать. Если захочется, приходите еще.
— И денег побольше приносить?
— Этого тоже! — засмеялась она.
Мне она понравилась. С тех пор я больше ее не видел, но мне она понравилась. Однажды солнечным днем мы с ней откровенно пообщались несколько минут и не без приятности, потом сделали свое дело и разошлись в разные стороны. Возможно, подумал я, большего от цивилизованной жизни и желать нельзя.
В печати появились мои статьи, а через пару недель я понял, что это пора отпраздновать. Я получил приглашения в частные дома на soirées,[60]где ожидалось, что я буду щекотать нервы всему обществу байками о кровожадных дикарях и об экзотическом своеобразии Африки, аккуратно упакованными в пошлые обертки, которыми Торговля в один прекрасный день преобразила лицо прежней Европы. Я был разочарован. Меня вынудили убрать из собственных статей личное суждение, иначе столкнусь с тем, что их не возьмут в печать, но в гостиных Мейфэра и Вестминстера я был менее осторожен. Я подчеркивал, что единственные кровожадные дикари, которых я встречал, имели белую кожу и носили защитного цвета униформу французской и британской армий. Что то, что мы именуем Торговлей, это попросту продолжение рабства, только более изощренная его разновидность. Что аборигены, среди которых я жил, оказались на свой лад не менее образованными, чем любое цивилизованное общество, с которым я сталкивался в Европе. Меня выслушивали вежливо, временами обмениваясь многозначительными взглядами, после чего произносили примерно следующее:
— Но все-таки скажите, мистер Уоллис, что же нам делать с Африкой?
И я отвечал им:
— Да ничего не делать. Нам надо оттуда уйти; сказать себе, что ни единая ее часть нам не принадлежит, и просто взять и уйти. Если нам захочется африканского кофе, мы должны платить африканцам за то, что выращивают его. А если надо, то и слегка переплатить, чтобы у них появилась возможность самим запустить дело. В конечном счете, мы все от этого выиграем.
Не такого ответа они ждали от меня. Лондон в ту пору был охвачен странной кофеманией. Теперь в картель выращивающих кофе стран вошло и правительство Бразилии, и оно поддерживало мировые цены с помощью громадных займов у Лондонской Биржи. Число заявок обычно в считанные часы после распределения возрастало, и поскольку цена поднималась все выше и выше, народ кидался вкладывать средства во все, во что только можно вложить. Никто и слышать не хотел, что это экономическое чудо построено на страданиях и несчастьях, и обычно те, кто в начале вечера ловил каждое мое слово, теряли к моему рассказу интерес задолго до его окончания. Меня это устраивало: я приходил к ним не ради завоевания популярности.
Но порой я, еще и не успев рта раскрыть, ловил также и косые взгляды: мамаш, которые спешили увести своих незамужних дочек; мужей, оттеснявших жен подальше от меня. Видно, я был им не по вкусу, и не только по причине своих взглядов на Африку.
На одном из таких сборищ я снова повстречался с Джорджем Хантом. Мой старый приятель растолстел, расплылся: теперь у него был свой журнал, литературный журнал с названием, кажется, «Современный взгляд» или что-то в этом роде. После того, как своими современными взглядами я разогнал всех своих слушателей, мы вместе с Хантом отправились в его клуб и уединились там в красивой гостиной на первом этаже. Он заказал бренди и сигары.
Некоторое время мы толковали о том о сем, как вдруг он неожиданно спросил:
— Ты был знаком с Рембо?
— С кем?
— С Артюром Рембо, французским поэтом. Будто ты его не знаешь!
Я недоуменно пожал плечами.
— Но это непостижимо. Он обосновался в Хараре, как и ты, тоже торговал кофе; правда, он работал на какую-то французскую компанию. У него потрясающие стихи, но, кажется, к тому времени он уже перестал их писать. Большую часть своих стихов он написал в юности, когда состоял мальчиком для утех при этой старой жабе — Верлене, тут, в Лондоне… — Хант осекся. — Ты в самом деле ничего про него не знаешь?
— Один человек мне про него что-то рассказывал, — сухо сказал я. — Стыдно признаться, но я тогда ни слову не поверил. Нет, мы с ним не пересеклись. Он покинул Харар до моего приезда. Кстати, я арендовал дом, в котором он жил.
— Невероятно! — Хант махнул клубному официанту, чтобы принес еще бренди. — Ну, разумеется, во время его пребывания в Хараре также не обошлось без некоторого скандала. Ходили слухи про какую-то местную его сожительницу, какую-то рабыню, которую он выкупил у арабского торговца, ну и бросил ее, когда вернулся во Францию. Но, говорят, к тому времени он уже был полная развалина.
Я медленно кивал. Что-то щелкнуло в мозгу, и внезапно мой роман снова возник из небытия. Она говорит по-английски как французы… Чему еще тот человек мог научить ее? Знанию того, что некоторые способны нагло лгать ради любви? Но над этим стоит поразмышлять в иное время, наедине с самим собой.
Хант затянулся сигарой:
— Воображаю, что там это вовсе не является большой неожиданностью. Несомненно, ты и сам имел приключения подобного рода?
И он кинул на меня алчный взгляд.
— Что, его стихи действительно хороши? — спросил я, пропуская его вопрос мимо ушей.
Хант пожал плечами:
— Они революционны, а в наши дни это имеет значение. Vers libre[61]— теперь все им пишут. В данный момент немалый интерес вызывают поэты-ирландцы, ну, потом есть еще и американцы, теперь каждый хочет быть Уитменом. Английская поэзия канула в вечность. — Он стряхнул пепел на блюдце. — Но ты ведь собирался мне рассказать про твои похождения?
— Разве? — отрывисто бросил я.
— Помнится, ты как раз в то время мне писал… По-моему, ты тогда влюбился в какую-то туземку, что ли? — не унимался Хант. Он обвел вокруг глазами. — Ну же, дружище. Никто нас здесь не услышит. И, разумеется, я никому не стану пересказывать ничего из… всяких любопытных пикантностей.
Внезапно до меня дошло, почему я стал объектом стольких неодобрительных взглядов.
— Так обо мне уже ходят сплетни?
Хант самодовольно хмыкнул, но тотчас спрятал улыбку, сообразив, что если сплетни и могли пойти, то только от него.
— Поговаривают, Роберт, поговаривают. Но ведь это правда, была ведь такая туземка? Готтентотская[62]Венера?
