Мы вернулись домой и собрались было отдохнуть. Тяжелая полуденная жара лежала во дворе. Коровы уныло дремали в стойлах. На ферме тихо урчали моторы холодильника. Издалека мы увидели, что Зайцер лежит под своим деревом с покрытой головой. Сначала никто не обратил на это внимания, потому что Зайцер имел обыкновение в жаркие дни натягивать себе на голову большую зеленую тряпку, но, очнувшись от дневной дремоты, увидели, что солнце уже садится и его лучи дробятся на сверкающих тельцах трупных мух. Авраам издал громкий и горестный вопль и подбежал к старому мулу, голову которого эти мухи и покрывали знакомым шевелящимся зеленым покрывалом, как падаль, брошенную в поле.
Зайцер еще дышал. Его ребра медленно поднимались и опускались, а на земле, вблизи его шеи, катался странный и липкий шарик. Прошло несколько секунд, прежде чем мозг осознал, что за ужас видят глаза и мы поняли, что это его левый глаз, выбитый из глазницы ударом камня.
Лужица крови, разбросанные повсюду камни, знакомые следы рабочих сапог и отпечатки насмерть испуганных копыт объяснили нам, что тут произошло. Пользуясь нашим отсутствием, Шломо Левин прокрался во двор в те пылающие полуденные часы, когда все прячутся в своих домах, стал на безопасном расстоянии от привязанного Зайцера и швырял в него камнями, пока не выбил ему глаз.
Авраам вызвал ветеринара, доброго человека, который никогда не углублялся в истинные отношения между земледельцами и их животными. Они сидели возле Зайцера, осматривая его страшную рану.
— Рана тяжелая, а мул очень стар, — сказал ветеринар. — Тут не обойтись без свинцовой примочки.
— Свинцовой примочки? — переспросил Авраам.
— Да, между глаз, — ответил врач и поднялся, отряхивая колени.
Авраам выгнал его со двора. Потом принес большой коровий шприц и немного сульфидина из аптечки коровника, прочистил глазницу, продезинфицировал ее, перевязал и заполнил сосуды мула полутора литрами «Биокома». Слезы безостановочно катились по его щекам, но руки действовали уверенно и твердо. Три ночи подряд просидел он возле Зайцера и, разочаровавшись в обычных лекарствах, поил его обезжиренным и подслащенным молоком и кормил из бутылки ячменной кашей с размоченным маком и рисовой шелухой, ухаживая за ним, как ухаживал за своими новорожденными телятами, когда они подхватывали дизентерию.
Но старый мул лишь хрипел и умирал, и у него не было сил даже для того, чтобы открыть свой единственный глаз. Только черная дедушкина мазь, которую я хранил в жестяной банке, спасла ему жизнь. Авраам решился и втер полную пригоршню этой мази в глубокую, сочащуюся яму в голове Зайцера, и через несколько часов железный старец вернулся к жизни, а дядя встал и отправился домой отдохнуть.
Стоя за стволом оливы, я смотрел, как он медленно шагает по двору, низко опустив голову, и воздух течет и дрожит вокруг него, а свет ночного фонаря над коровником стекает тенями с его ступней.
Я всегда любил Авраама. Он был немногословен и ни разу не погладил меня, но мне были понятны мучительные пути его души. К тоске, унаследованной от дедушки и бабушки, он добавил собственное безысходное томление. Таким он помнится мне и сегодня, после многих лет разлуки: нагнувшийся над большим телом Зайцера, склонившийся над молочными реками, текущими из его коров, бредущий по двору в синей рабочей одежде и желтых сапогах — страшный лоб разрезает воздух своими длинными бороздами.
Левин никогда больше не показывался возле нашего дома. «Эфраим застрелил бы его», — сказал Иоси, пришедший на свою первую побывку из армии, и стал строить жестокие планы возмездия, вроде удушения с помощью одеяла, выстрела разрывной пулей в колено и применения противопехотной мины. Авраам взывал к нам не сводить счеты и скрыть от деревни ужасный поступок дяди, но слухи вырвались на волю, религиозный старик парикмахер, ходивший по кибуцам и мошавам Долины, разнес их по всем поселениям, и вскоре в деревне появились друзья Зайцера, пришедшие его навестить.
Это были старые люди, последние из отцов-основателей. Все, как дедушка, — в каскетках, в серых рубахах, с изуродованными ревматизмом и работой пальцами. Они уже годами не собирались вместе. Каждый на своем месте выращивал вокруг себя скорлупу, чтобы укрыться в ней ото всех. Были среди них друзья, которые не виделись друг с другом с самой свадьбы моих родителей. Сейчас они бродили по нашему двору, а потом все вместе спустились к смоковнице — молчаливая земля у них под ногами и высокое небо слов над их головой. Железные люди, как выражались у нас в Долине. Поколение гигантов, старейшины племени. Я вспомнил, как дедушка, тогда еще живой и насмешливый, как-то сказал Пинесу, что подозрения и споры в конце концов доведут раскол среди старых товарищей до его самой чистой формы — раздвоения личности.
Навестив Зайцера, они продолжили свой путь к моему кладбищу, двигаясь как сплошная серая масса, и прошли среди памятников своих друзей, принюхиваясь к запаху цветущих декоративных деревьев и тихо, беззлобно переговариваясь друг с другом. Я стоял в стороне и не осмеливался подойти.
Как и дедушка в свое время, многие из них съежились и словно уменьшились ростом — первый признак приближающейся смерти. Годы чрезмерной любви, набрякающей ненависти, растущих разочарований и копания в себе сожгли их клетки и высосали соки из их тел. «Мы — те крепкие померанцевые дички, на которых был привит весь еврейский ишув», — сказал мне Элиезер Либерзон за несколько дней до смерти и тут же добавил, чтобы не выглядеть чересчур хвастливым, что у самого дичка плод отвратительный — «горький и сухой».
А Бускила, слегка испуганный и наполовину спрятавшись за моей спиной, прошептал: «Вот увидишь, Барух, теперь все будет в порядке». Он знал некоторых из них — тех, которые решились уже при жизни купить участок для своей могилы.
Пионеры осматривали кладбище, как годы назад, впервые спустившись в Долину, осматривали ее землю. Навстречу их шагам из-под земли поднялась дедушкина дрожь, и этим старикам не нужно было даже прикладывать ухо к земле. Их широкие ступни собирали эти звуки в корзины их тел. У меня не хватило духа следовать за ними. Стоя у забора, я смотрел на них и думал, что Бускила прав, потому что мои споры со старейшинами Долины и впрямь подходят к концу.
Они разошлись по своим деревням, и вскоре стало ясно, что гниющее тело дедушки и мешки с деньгами Розы Мункиной и других предателей-капиталистов не удовлетворились тем, что отравили сад и нарушили привычный распорядок жизни. Через несколько недель после этого визита голоса старейшин начали расползаться по Долине, словно там, на кладбище, они все сговорились друг с другом. Пинес, натренированный на пристальных наблюдениях и тщательной регистрации результатов, первым догадался, что происходит. Опомнившись от страха, вызванного собственными слезами, он стал различать вокруг себя всхлипывания и покашливания других и понял, что это не жалобные стоны кротов, попавших в ловушки, и не вопли плодов, опрыскиваемых пестицидом.
«Голос слышен в Раме, — процитировал он, — вопль и горькое рыдание»[164].
