– Ты знаком с ней, Мастер? – спросил он, удививмолчавшего Риккардо.
– Да, и тебе это известно, Амадео. Она рассказала тебе, чтоя приходил с визитами. Ты видел у нее мои картины.
Я ощутил в нем внезапный прилив яростной ревности. Но лицоего не изменилось. «Не ходи к ней!» – взывала ко мне его душа. Я знал: онхочет, чтобы Риккардо ушел и мы остались наедине в постели под сенью бархатногополога.
Он обладал упрямством и неизменно проявлял его в наших с нимотношениях. И тем самым бесконечно искушал меня, вызывал во мне безоговорочнуюпреданность.
– Но я хочу, чтобы ты вспомнил, – неожиданно обратилсяя к нему по-русски.
Он был потрясен, но не понял моих слов.
– Амадео, – произнес я на венецианском диалекте, –вспомни, что было до того, как ты попал сюда. Вспоминай, Амадео. Каков был твоймир?
Кровь прилила к его щекам. Он очень расстроился. Как будто яего ударил.
Риккардо протянул к нему руку, чтобы успокоить.
– Мастер, – сказал он, – ему слишком тяжело.
Амадео сидел как парализованный. Я поднялся с кресла, обнялего и поцеловал в волосы.
– Ладно, забудь обо всем. Пойдем к Бьянке. Этот час ейбольше всего по душе.
Риккардо изумился, что я позволил ему так поздно выйти вгород, Амадео по-прежнему не мог прийти в себя.
Бьянку плотной толпой обступали болтливые гости. Среди нихбыли флорентинцы и англичане.
Увидев меня, Бьянка расцвела. Она отозвала меня в сторону,ближе к спальне, где, словно на сцене, стояла богато украшенная кровать,увенчанная лебедем.
– Наконец-то! – воскликнула она. – Я так рада тебявидеть! Ты не представляешь, как я соскучилась. – Она умела найти теплыеслова. – В моем мире нет места другому художнику, Мариус. – Онахотела поцеловать меня, но я не стал рисковать. Я наклонился, поспешноприложился губами к ее щеке и отстранился.
Чарующее обаяние! Глядя в ее овальные глаза, я оказывался вмире картин Боттичелли. В руках моих каким-то образом снова оказывались темныеароматные пряди волос Зенобии, собранные на полу дома, что находился на краюсвета.
– Бьянка, дорогая моя! – ответил я. – Я готовоткрыть свой дом, если ты будешь принимать гостей. – Слова, сорвавшиеся смоих губ, потрясли прежде всего меня самого. Я не знал, что хотел этим сказать.Но продолжал развивать безрассудную мечту: – У меня нет ни жены, ни дочери.Открой мой дом навстречу миру!
Выражение триумфа на ее лице стало самым лучшимподтверждением. Да, так я и сделаю.
– Я всем расскажу, – тотчас ответила она. – Да, ябуду принимать твоих гостей с удовольствием, но ты обязательно долженприсутствовать.
– Можно ли принимать гостей по вечерам? – спросиля. – Не в моем обычае выходить днем. Пламя свечей подходит мне больше, чемсолнечный свет. Назначай вечер, Бьянка, а мои слуги все приготовят. У меня накаждой стене картины. Ты же понимаешь, я никому их не продаю. Я работаю радиудовольствия. А блюда и напитки я приготовлю по твоему вкусу.
Она была очень довольна. Украдкой я взглянул на Амадео иувидел, что он не сводит с нее глаз, наслаждаясь ее видом, наслаждаясь видомнас обоих, несмотря на уколы ревности.
Риккардо вовлекли в разговор мужчины старше его: ониговорили ему комплименты, восхищались его красивым лицом.
– Скажи, что поставить на стол, – продолжал я. –Скажи, какие вина подавать. Моя прислуга будет подчиняться тебе. Я все сделаю,как ты скажешь.
– Какая прелесть! – отвечала она. – Обещаю, у тебясоберется вся Венеция, самое чудесное общество. Люди все время о тебеспрашивают. О чем они только не шепчутся! Ты даже не представляешь, какойвосхитительный получится прием.
Так все и вышло.
Через месяц я отворил двери палаццо всему городу. Этособытие не шло ни в какое сравнение с пьяным угаром ночей в Древнем Риме, когдагости валялись на кушетках и расставались в саду с содержимым желудков, а я какбезумец расписывал стены.
О да, по прибытии я обнаружил толпу добропорядочных,прекрасно одетых венецианцев. Конечно, мне задавали тысячу вопросов. Мои глазазатуманились; я воспринимал смертные голоса как поцелуи. «Ты здесьсвой, – думал я. – Они принимают тебя за равного. Ты как будто ожил».
Так пусть критикуют мои работы! Да, я старался, чтобыполучилось как можно лучше, но энергия жизни несравненно важнее!
И в центре, окруженная моими любимыми картинами, стоялапрелестная белокурая Бьянка, свободная от тех, кто толкал ее на неверныйпуть, – Бьянка, всеми признанная хозяйка моего дома.
Амадео молча взирал на происходящее недовольными глазами.Прошлое снедало его изнутри злокачественной опухолью, но он не мог ни вспомнитьего, ни понять.
Не прошло и месяца, как на закате я нашел его, совершеннобольного, в большой церкви на соседнем острове Торчелло, куда он, по всейвидимости, забрел в полном одиночестве. Я поднял его с холодного сырого пола иотнес домой.
Разумеется, я понял, в чем дело. Там находились иконы,написанные в стиле его собственных работ. Там находилась старинная мозаика,возраст которой превышал несколько веков, – похожую мозаику он видел вдетстве в русских церквах. Он не вспомнил. Он просто набрел в своих скитанияхна древнюю истину – хрупкие, застывшие византийские картины – и, разгоряченный,заработал лихорадку. Я чувствовал жар на его губах, видел огонь в его глазах.
Наступил рассвет, ему не становилось лучше, но мне пришлосьоставить его на попечение Винченцо. На закате я поспешил к его постели.
Причиной горячки послужил воспаленный рассудок. СпеленавАмадео как младенца, я отнес его в венецианскую церковь показать дивные картиныс пышущими здоровьем персонажами, написанные в последние годы.
Но я убедился, что мои методы бесполезны. Мне никогда неудастся расширить его кругозор, изменить восприятие. Я отнес его домой и сновауложил на подушки.
Я попытался понять его как можно глубже.
Он родом из карающего мира аскетической преданности.Живопись для него лишена радости. Да и вся жизнь на Руси настолько сурова, чтоон до сих пор не может отдаться удовольствиям, ожидающим здесь на каждом углу.
Осаждаемый непостижимыми воспоминаниями, он медленно, новерно двигался навстречу смерти.
«Я этого не допущу! – Я мерил комнату шагами,поворачивался к тем, кто ухаживал за ним. Я ходил взад-вперед, шепча про себягневные слова: – Я этого не допущу. Я не позволю ему умереть».
