первая примета была вернее второй. Потому что в картах ему как раз везло, то есть, по второй поговорке, должно было везти и в любви. Но не тут-то было. Людвика по-прежнему не давала о себе знать и так и не ответила на его письмо, а ведь в нем он почти признался ей в том, что он самый близкий ей человек и других быть просто не может. Факт! И с ее молчанием он никак не мог смириться.
По мере вживания в клуб он заметил, что все карточные приметы сбываются. Если в первых играх на него действовала примета «новичкам всегда везет» и он думал, что на этом суеверия и закончатся, то потом, чем больше он стал соображать в игре, тем больше на него стали влиять и другие приметы. Например, он начал брать карты только правой рукой, вытаскивал по одной и почти никогда не проигрывал. Если, послушав советы Пети, он садился лицом к двери[15], то, даже если ему выпадало играть в мизер, к концу партии все оборачивалось в его пользу. Тут как будто включался какой-то механизм, защищающий одних игроков и нещадно треплющий других по причинам соблюдения ими или нет некоего ритуала, смысл которого был невнятен. Потому, даже не будучи человеком суеверным, Паша поневоле призадумался. А что, если повернуть примету наоборот? То есть если он будет нарочно проигрывать, то Людвика вспомнит о нем и примчится домой? Эта мысль сначала позабавила его, а потом опечалила – настолько картина, созданная в его воображении, была неправдоподобна. Вот Людвика идет по Ленинграду, стучит каблучками по людным проспектам, поеживается от ветра и даже не думает о нем, но тут в ней что-то меняется, она смотрит по сторонам, будто слышит его голос, зовущий ее, и вот благодаря незримому закону игры она уже бежит на вокзал и берет билет на первый же поезд в Песчанск. М-да… Вот если бы это случилось на самом деле…
И все же он решил проверить. «Нужно начать с мелких примет», – подумал Паша. И в первую же пятницу нарочно сел спиной к двери и потом часто менял свою позицию за столом, передвигаясь строго против часовой стрелки. И надо же, с легкостью проиграл! Саша ужасно разозлился на него, Петя громко захохотал, а Студебекер поднял очи к потолку и изрек вечное, философическое: «Игроку тяжелее всего не проигрыш, а то, что нельзя продолжать игру»[16]. И, хотя Паша для порядка и прикинулся расстроенным, в душе он ликовал. Есть! Раз приметы действуют напрямик, то они должны действовать и наоборот. И потому, чем чаще он будет проигрываться, тем скорее Людвика поймет, как он тоскует по ней и как она необходима ему тут, дома, и тогда она непременно приедет! Скоро, скоро наступит поворот в его судьбе, и ему наконец удастся доказать ей, как он не прост, не глуп, как, возможно, он еще выглядит в ее глазах, а на самом деле умен и, главное, предан ей. И ради нее он готов проиграть все богатства мира…
В приподнятом настроении Паша ускорил шаг и, пользуясь тем, что Саша не смог пойти с ним на сегодняшнюю пятницу, предвкушал радость от проигранной с блеском партии, поскольку решил утроить свои усилия, играя с фортуной в перевертыши: снимать колоду не к себе, а от себя, первым брать розданные карты, а сев за стол, сразу же скрестить ноги[17] и вести свою игру так, чтобы ни соратники по клубу, ни карточная Фемида так ничего и не заподозрили.
Витольд тоскливо черкал красными чернилами в контрольных курсантов и размышлял, почему все-таки он так упрям и, несмотря на подаренных Фантомовым солдатиков, его мысли нет-нет, да и приземляются вокруг одной и той же загадки: подшутили ли сокурсники над Иммануилом Карловичем, или это была просто выдуманная им самим шутка, чтобы поддержать Витольда в обсуждении мистического сна с Бертой и Перимановым на бегах. Отчетливо вспомнив звук гонга, он вздрогнул и оглянулся. Но нет, в аудитории уже никого не было. Витольд поставил курсанту тройку, быстро начертил нужный график, объясняющий правильный ход решения задачи по тригонометрии, и стал собираться домой.
Нынче конец августа выдался более промозглым, чем обычно, что было нетипично для местных широт, и у него часто начинало крутить суставы, особенно перед затяжным дождем. Надевая плащ, Витольд думал: как там Людвика в стылом, чужом для нее городе, где и летом нет-нет, да и задует по-зимнему. А впрочем, наверное, уже не таком и чужом… Он собрал курсовые в стопку, сунул в портфель, надел шляпу и вышел на улицу.
Начинал моросить холодный дождик, из тех, что могут зарядить на весь день, а то и на два. И, хотя на ногах у Витольда были старомодные калоши, ему пришлось суетиться, огибать лужи, стараясь не запачкать брюки, выискивая, куда бы получше ступить. Он вспоминал, как неожиданно Людвика уехала и как настырно решила остаться в Ленинграде, несмотря на провал в Академии… И надо же, устроилась на работу, да не где-нибудь в тихом месте бумажки перебирать, а в самой гуще событий – в больнице скорой помощи! «А чего удивляться, – спрашивал он себя. – Она так похожа на Берту. Хотя в чем-то она совсем другая, и, возможно, я ее уже и не знаю».
Зонта у Витольда с собой не было. Стало ясно, что пешая прогулка до дому не состоится, и поэтому он с неохотой сел в автобус, подъехавший на остановку недалеко от училища. Протиснувшись со средней площадки на заднюю, Витольд опустился на освободившееся место и, прижав портфель к груди, чтобы его не задевали снующие взад-вперед по проходу люди, продолжил думать о дочери.
В самом углу площадки, возле окна, тесно прижавшись друг к другу, стояли двое. Девушка лет семнадцати, востроглазая и смешливая, в красном берете, что-то шептала на ушко молодому человеку, склонившему к ней лицо, и в промежутках своего рассказа часто и мелко хихикала. На повороте их качнуло в сторону, и парень споро подхватил ее, нежно притянув к себе, чтобы не упала. Оба засмеялись.
«Бедный, бедный Паша, – отчего-то подумалось Витольду. – Он так искренне привязался к Людвике, а она ему не пишет. Но она никому не пишет. Ни-ко-му не пишет. Все ли с ней в порядке? – вдруг забеспокоился он и сильнее прижал портфель. – А вдруг ей нездоровится? Или она попала в беду?» Отчего-то случайные мысли о Людвике и Паше и снова о Людвике стали набирать несвойственный
