взял рюмочку, посмотрел в окно и сказал:
– За тебя пью, Федора Степановна, за душу твою, что путь мне осветила. Да, а за все наши перебранки и ссоры трижды прощаю и сам трижды прошу у тебя прощения.
Одним быстрым глотком выпил темную жидкость. Потом взял кружок лимона, откусил кусочек, смешно поморщился, совсем как Паша, когда прицеливался в тире.
– Да что это я впал в воспоминания, пригласил вас подбодрить, а сам развел такую драматургию. И вам, наверное, настроение испортил?
– Нет, что вы, – поспешила сказать Людвика, допивая чай. – Мне очень интересно вас слушать. «Так бы и слушала всю жизнь», – хотелось ей добавить, но вовремя сдержалась.
– Ну и хорошо. Поздно уже, а вам еще учиться. Пойдемте, я вас до остановки провожу.
Глеб попросил счет. Когда принесли, положил на него деньги и сверху еще трешку добавил, чтобы официантка не злилась.
Вышли на улицу. Пошли на трамвайную остановку. На душе у Людвики было светло и возвышенно. Какой он разный человек, этот Глеб. То шутки шутит, то серьезное рассказывает. Заслушаешься. И как мелки теперь по сравнению с его рассказами пошлые Лерины наставления. А про тот случай в лифте он, поди, уже и сам забыл. И правильно говорят, любовь – это когда у тебя как будто крылья за спиной. И ты чувствуешь себя очень сильной!
Подъехал трамвай. Людвика сказала:
– Спасибо вам большое, Глеб Аркадьич, за мороженое и вообще…
Глеб улыбнулся, поправил очки и сказал:
– Ну что вы, это вам спасибо. Вы умеете такие вопросы задавать, от которых у меня так светло на душе.
«Опять совпадение мыслей!» – обрадовалась Людвика.
Он взял ее руку в свою и поцеловал. Людвика вспыхнула.
Тут подошел трамвай.
– До свидания, Людвика Витольдовна. Удачи вам на экзамене.
– Спасибо, – только и успела сказать Людвика и заскочила в трамвай, который уже звенел, предупреждая об отправлении.
В вагоне она примостилась возле окна и помахала Глебу рукой. Он отыскал ее глазами среди толкающихся пассажиров и помахал вслед.
«Я вас люблю», – беззвучно произнесли ее губы.
«Я вас тоже», – хотелось бы ей услышать в ответ.
Но его губы молчали.
XXVI
Если бы у любого игрока в карты спросили, для чего он играет, то он бы просто покрутил пальцем у виска. Что за вопрос? Конечно, чтобы выиграть! Зачем же еще? Но Паша шел на очередное заседание клуба Студебекера с четко поставленной задачей – проиграть. Шел и раздумывал: отчего у него так все нескладно получается? Нет, играть ему очень понравилось, хотя он еще не до конца постиг премудрости преферанса, но в этом, несомненно, было что-то такое задиристое, лукавое, не поддающееся обычной линейной логике. Вернее, она там была, но другая. И пока он не нащупал какая. Ему было и любопытно, и дерзко думать, что он стал членом этого клуба, почти что секретного общества, и что в придачу к стрельбе в тире он сможет удивить Людвику, когда она наконец вернется в Песчанск, чем-то залихватским, запретным, очень взрослым и в то же время очень увлекательным. Ведь в картах было столько стратегии и гимнастики для ума, как сказал бы Витольд Генрихович. Правда, это он говорил о математике…
Еще Паше нравился особый карточный жаргон, и не только отдельные хлесткие словечки, а и целые фразы, часто повторяемые игроками, хотя сначала ему показалось, что они специально сыплют ими, чтобы они с Сашей ничего не понимали. Но председатель клуба был доброй душой, и по уставу четко было прописано, что все игроки равны в возможности выиграть, равно как и проиграть, и что ни одному из членов клуба не разрешается хамить другому и унижать его достоинство в словесной или физической форме. Потому, следуя им же сочиненному уставу, Жора должен был терпеливо переводить все брошенные «асами» заковыристые и зачастую очень туманные выражения, пока Паша сам не научился их понимать. Например, «а у вас, похоже, глянется трельяж», что совсем не означало комод с тремя зеркалами, как у матери в спальне, а тройку карт из короля, дамы и валета. «Четыре сбоку, ваших нет» – это не про партнеров по игре, а про карты одной масти. И уж особенно было смешно слышать слово, обозначающее саму партию в преферанс, которую называли не иначе как «пуля». А что? И в этом тоже был свой смысл, думал Паша. Если хорошо прицелиться мозгами и выстрелить, то сразу виден результат. Он и сам не сразу заметил, как показавшаяся ему жутко глупой поговорка «Два паса – в прикупе чудеса» вскоре стала одной из его любимых. А уж высказывание «Нет повести печальней в этом мире, чем козыри четыре на четыре» и вовсе для него стало звучать как образчик чистой поэзии.
Ему было также приятно, что с самых первых партий, каким бы невероятным это ни показалось, они с братом обошли Сеню и Петю, завсегдатаев студебекерского клуба, хотя учились буквально на ходу. Паше так нужны были победы, особенно в этот тяжелый период, когда разлука с Людвикой из обычной серой тоски стала наливаться все более темными красками глубокой обиды и печали и постепенно тяжелеть, и вырастать в большой черный ком, в непроглядную, хмурую ночь, застилающую для него дневной свет. А игра… Игра стала лекарством, пилюлей, вроде таблетки аспирина от зубной боли: выпил ее – и, глядишь, боль притупилась, поутихла. И потому Паша отчаянно уцепился за соломинку, подброшенную ему Петей Травкиным, родители которого были знакомы с Пашиными. От Пети он и узнал про клуб.
Однако брать деньги Паше было очень неловко. После первых успехов он даже попытался отшутиться и вернуть выигранное Студебекеру, но Саша, который из страха быть уличенным в азартных играх по-дурацки назвал себя Николаем, и ему это совершенно не шло, вдруг наотрез отказался возвращать деньги.
– Раз мы выиграли, значит, это теперь наше, – говорил он, раскладывая купюры по двум кучкам на кровати, когда они возвращались домой.
– Тебе же не нравится играть на деньги, – не переставая удивляться, повторял Паша.
Но Саша, кивая, тут же отмахивался от него:
– Не мешай, второй раз из-за тебя сбиваюсь. – И принимался заново подсчитывать их выигрыш.
И все было бы хорошо, если бы не эти самые присказки да приметы, одна из которых Паше особенно не пришлась по душе. Это о том, что кому в карты везет, тому не везет в любви. Хотя у игроков бытовал и другой вариант: «В карты не везет – в любовь не суйся». Но Паша считал, что
