она говорила, чушь собачью в карте больного. А в остальном – ни-ни. Все – сам! Дымила только своей махоркой мне прямо в нос и сосредоточенно следила за ходом моих мыслей.
Зато, если я попадал с ходу в правильный диагноз, никто не умел лучше выразить свое восхищение, чем она: «Ну Березин, ну подлец, точно ведь, шельма, угадал, экксудативный плеврит», или, скажем, «Так и есть, идрена мать, травматический пиелонфрит, а ведь без году неделя с нами ездит, сукин сын. Опыта – ни хрена». И дороже похвалы, чем эти ее «подлец» и «сукин сын», поверьте, для меня на свете не было!
Так вот, страшно становилось, если она на меня злилась или ругала, потому что страх этот был связан с постоянной попыткой доказать Федоре, что она во мне не ошиблась. Вы скажете: «А как же люди, их судьбы? Разве не это важнее всего?» Да, это все так, но, поймите, Людвика, когда вы начинаете жить этим изо дня в день, профессионально, вы начинаете видеть не человека, которого зовут Петя или Иван Иваныч, а выбухание межреберий на их теле, акроцианоз, голосовое дрожание, тремор конечностей. Бедренную тупость перкуторного звука. Ослабление везикулярного дыхания. Мезотелиомы. И все. Потому что, поверьте, если вы будете смотреть Пете или Ивану Иванычу в глаза, а еще более того – жалеть их, вы можете не увидеть угрожающую степень цианоза и не услышать критических аскультативных данных. И вот этим самым вы навредите и тому, и другому.
Официантка принесла заказ. Людвика залюбовалась на зеленоватые шарики мороженого и на аккуратно наструганную сверху горку темного шоколада. Варенье в нежной хрустальной вазочке призывно алело возле плоской, как пиалка, чашки с пахучим чаем, и даже ложечка, посверкивающая в бликах тусклых ламп, казалась такой же серебряной, как и начищенные до блеска приборы у Леры Пирохиной. Людвика медлила, не решаясь попробовать такую роскошь, и Глеб озабоченно спросил, заглянув ей в глаза, почти так же, как тогда, в лифте:
– Вам нравится?
– Очень, – выдохнула с плохо скрываемым восхищением Людвика и пожалела, что рано или поздно ей придется разрушить эту красоту. Она попробовала мороженое. М-м-м… зеленый кусочек нежно растворился во рту мятной прохладной лужицей, в то время как островки шоколадной стружки задержались на языке терпким, похрустывающим теплом.
– Я очень рад, что вам по вкусу, – сказал Глеб и через розовую соломинку отпил кофе-глясе из короткого приземистого бокала с широким дном – слоистую, бежевую сверху и темно-кофейную снизу массу.
– И все-таки, Глеб Аркадьич, как же это – за болячками не видеть человека? Разве это правильно?
Она вспомнила, как мучилась в детстве ангинами и как отец читал ей Чехова и Пушкина до хрипоты, чтобы отвлечь от боли и плача. Для него, Витольда, она была грустным, страдающим ребенком, а доктор Фантомов, которого то и дело звали ее проведать, получается, видел всего лишь увеличенные лимфатические узлы и красные, покрытые светло-желтыми пузырьками, похожими на крупинки риса, миндалины.
Нет, что-то тут не совсем складывается.
– Когда вы сами станете врачом, – сказал Глеб, перехватив ее недоуменный взгляд, – вы поймете, что лучший врач – это не тот, что плачет вместе с больным, а тот, кто не дает человеку даже малейшего повода усомниться в успехе лечения. А для этого надо быть самому уверенным в своих знаниях и удаче.
– И что, у вас никогда не было промахов? – недоверчиво спросила Людвика.
– Ну почему же, были, конечно, только что вы называете промахами? Можно пойти неправильным путем в смысле назначений, но нужно вовремя уметь остановиться и скорректировать свой курс. Но верить в успех надо всегда. И еще… – Он замолчал и опять посмотрел в окно. – Мне кажется, кроме моей природной безалаберности и глупой самонадеянности, больше всего мне помогало то, что в меня почему-то очень верила Федора. Черт его знает, чем я заслужил ее внимание и доверие – до сих пор ума не приложу. У нее было много других, гораздо более талантливых учеников, чем я – переросток и недоучка с физмата. А вот поди ж ты!
Раз мы с ней чуть не потеряли больную, мать троих детей, гнойный перитонит, угроза сепсиса. Время тянула, боялась скорую вызывать, вот и запустила, ну и все такое. Ох и намучились же мы тогда, раза три, пока ехали до клиники, ее теряли. Дело было глубокой ночью, привезли, а дежурный хирург уже на другой операции занят, а ждать нельзя, счет шел на минуты. Федора решила сама оперировать. Ох и орала же она на меня, мать честная, как вспомню – до сих пор удивляюсь, как только не прибила? Думал, не выдержу, брошу все к чертям и пошлю эту чумную медицину подальше. Но вот как подумаешь, что трое несмышленышей одни останутся, без матери, вот тогда становилось страшно. Сцеплю зубы и работаю. С перепугу хирургическая сестра не тот инструмент подала – Федора как швырнет его мимо моего уха, так и просвистел, как снаряд, чуть в висок не попала.
– Ой, – испугалась Людвика, – и что, спасли? Больную?
– Спасли… Помню, вышел тогда на порог ни жив ни мертв, извините, коленки дрожат, ну от волнения, от ора, от всей этой сцены, холодно, зуб на зуб не попадает, декабрь… Злой. Слышу – за спиной дверь скрипнула. На пороге она – Федора. Глыба, а не женщина. Ну, думаю, и тут начнет костерить, что рану не сушил как следует, что не так шил, что только мешал, а не помогал. А она постояла на пороге, тихо-тихо, подошла ко мне. Голову мою обхватила руками, к себе прижала. Говорит: «Миленький мой, прости ты меня… Спасибо тебе. И что бы я без тебя сделала, дура старая? Да ни хрена…»
Как сказала она это, тут у меня слезы сами кап-кап… ей на воротник, как у первоклассника…
Постояли мы так, поревели, потом покурили молча. Назад пошли. Я подумал тогда: «За эти слова я ей все-все прощу…»
Людвика притихла. Она отхлебывала чай из плоской чашки и смотрела куда-то мимо Глеба. Она видела ночь, заснеженный порог больницы, тусклый отсвет фонаря на крыльце. И двух человек, которые стояли рядом, неуклюже обнявшись: немолодая громоздкая женщина в коротком полушубке поверх белого халата и не очень уже молодой врач-практикант Глеб. И не было, наверное, в эту минуту для них никого в целом свете роднее, чем они сами – друг другу.
Глеб тоже помолчал. Подозвал официантку. Спросил коньяку. Принесла. В рюмочке, на блюдце. На краю блюдца – кружок лимона. Старалась. Глеб
