стал же твой посох змеей!
– Палка колдуна тоже. Простодушный Ноам, тебя ввел в заблуждение самый старый фокус, какой только может быть.
И в присутствии своего совершенно пристыженного молочного брата Моисей открыл мне, что Аарон с самого начала держал в руке змею – змею, выглядевшую, как палка, потому что он парализовал ее. Добиться этого очень просто: если давить змее на затылок, у нее наступает тонический спазм; неподвижная, твердая и напряженная, она остается в этом состоянии окоченения и обретает живость лишь после вторичного надавливания с последующим ударом.
– Я выступаю от имени бога, Аарон, а не шарлатана, который пускает пыль в глаза, или какого-то божества, что творит свои фокусы.
Каждый раз, когда Аарон пытался оправдаться, Моисей прерывал их перепалку словами: «Умолкни, Аарон». Все чаще и чаще он заставлял молчать того, кого прежде просил говорить.
* * *
– Пакен влюблен? Я не верю.
У Мерет не укладывалось в голове то, что я сообщил ей.
– Он обожает эту женщину, – продолжал я, – потому что бросает все и уезжает в Фивы, чтобы поселиться у нее.
Мерет не уступала:
– Это невозможно! Пакен любит только себя, у него нет сил любить других.
– Может, теперь он меньше дорожит собой?
– Верно, с годами мы теряем причины восхищаться собственной персоной, – признала она. – Даже мой брат…
И в самом деле, Пакен производил впечатление человека, сражающегося за поддержание своей фигуры. Он, который прежде выказывал столь беспечную прожорливость, морил себя голодом, заставлял себя совершать пробежки и плавать, что совершенно не доставляло ему удовольствия. Пакен стремился сохранять упругость кожи, умащал себя мазями, которые мне приходилось составлять для него, и пользовался краской для волос, чтобы скрыть несколько седых нитей в своей великолепной шевелюре. Ценой этих усилий он оставался прекрасным и продолжал обольщать. Однако по утрам, когда мы встречались для омовения на берегу реки, я явственно ощущал, что теперь собственная красота не занимает прежнего места в его сознании: из дара она сделалась заботой. Если долгое время он довольствовался тем, что принимал ее как должное, отныне он трудился, чтобы ее сохранить.
В день нашего прощания, когда ему предстояло присоединиться к богатой вдове, которая увозила его в Фивы, в свой дворец, я сердечно обнял его; эта нежность удивила меня самого, настолько властно, без малейшего усилия с моей стороны, она проявилась. По правде сказать, он меня потряс: я не только любил Пакена со всеми его недостатками – я любил его недостатки, они завораживали меня. Его совершенный нарциссизм был сродни искусству, доведенное до пароксизма самодовольство являло собой пример для подражания. Во всех своих проявлениях Пакен оставался несравненным.
Когда мы обнялись, я шепнул ему на ухо:
– Признайся: ты любишь свою вдовушку?
– Ты видел, как она на меня смотрит? Все началось после кончины предыдущего фараона, при виде меня она теряет голову.
– Так вот что тебя восхищает!
– Разумеется! Если однажды я перестану себе нравиться, ей я буду нравиться за двоих. Знаешь, такие женщины успокаивают. Однажды вечером моряк остается в порту.
Отъезд Пакена взбудоражил меня. Этот легкомысленный человек был важной составляющей нашей жизни. Его живость, нахальство, спокойный цинизм, то, с каким удовольствием он предавался наслаждению, значили для нас больше, чем мы могли вообразить. Последующие дни показались мне еще более тяжелыми.
Надо сказать, что напряжение между Моисеем и фараоном росло. Множество рабов, мужчин и женщин, желали покинуть Египет, а фараон, вопреки многократным визитам к нему Моисея и Аарона, упорно и ожесточенно старался помешать этому.
И тогда в нашем обыденном существовании стало происходить странное.
Сперва изменились цвета. Небо окрасилось в серые тона. Обыкновенно оно было только голубым, от бледного по утрам до темно-синего к ночи; дождь в илистом Египте, где единственным поставщиком воды являлся бог Реки, был редкостью. А тут вдруг лазурь стала серой, грязно-серой и тягучей, похожей на дым, что выделяют горящие молодые ветки.
Затем произошло следующее изменение: Нил стал краснеть. Прежде такого никто никогда не видывал. Поначалу решили, что это потоки грязи; однако воды не обладали плотностью, мутной от плавающих в ней частиц слякоти. Нет, речь шла не о замусоренной отбросами воде, а об окрашенной. Поневоле вспомнишь о воде с кровью. Даже о потоках крови… Стремительнее, чем течение, распространился слух, что волны Нила несут кровь, а значит, Египет кровоточит. Храмы тотчас огласились гимнами и молитвами, взывавшими к Хапи, богу Нила, ему посвящали церемонии, подносили дары, делали жертвоприношения, дабы умиротворить или излечить его – жрецы колебались…
Я рекомендовал всем, кого видел, больше не брать воды из Нила, брать воду в колодцах, в устье источников, даже если для этого потребуется бесконечно таскать ведра. Мои советы объяснялись здравым смыслом, однако, увы, поскольку здравый смысл распределен в мире не лучшим образом[74], большинство жителей Мемфиса продолжали наполнять свои фляги, кувшины и чаши этим кровавым пойлом. Обитателей еврейского квартала, расположенного так далеко от источников, что они утоляли жажду только в реке, мне все же удалось принудить к мерам, которые я уже прежде ввел в Бавеле во время эпидемии синей болезни[75]. Я применил метод своего учителя Тибора: «Для очистки огонь наиболее эффективен, он пожирает все, что нас отравляет». Чтобы предварительно очистить жидкость, которая затем подвергалась кипячению, я применял фильтрующий древесный уголь; и только потом эту воду можно было пить.
Глядя на багровые воды Нила, где, источая отвратительное зловоние, плавало кверху белесым брюхом множество рыб, Аарон подсказал Моисею:
– Убеди фараона, что это сделал твой бог.
– Бог такого не делает!
– Кто, кроме тебя, знает об этом? Представим Сузеру это бедствие как результат его отказа: твой бог мстит за себя.
– Запомни раз и навсегда: Бог за себя не мстит.
– Я тебя не понимаю. Меня бы это не смутило, наоборот, я бы этим воспользовался.
– Умолкни, Аарон.
Последующие дни принесли нам еще более странные явления: Мемфис наводнили лягушки. Их недовольное кваканье волнами поднималось над долиной; они выскакивали отовсюду: из реки, из травы, из тростника, из мхов, из камней и каналов; они прыгали по тропинкам, оккупировали кухни, посудные шкафы, постели, чердаки и печи для хлеба; карабкались на статуи, колонны, сфинксов и пирамиды; они со своими крапчатыми мордами, на которых темным огнем горели желтые глаза, окружали нас, словно банда убийц. Их тревожные пронзительные крики сливались во все более отчаянный хор. Мы могли их не опасаться, они на нас не нападали, но к обычному отвращению, которое вызывают эти пятнистые, грязные и осклизлые тела, примешивался ужас перед их количеством
