здесь чужеродно. Будто она дальняя родственница той девочки, что убежала несколько месяцев назад с рыцарем.
Мария просунула руку под кровать, где она раньше спала и стала ожидать пока пальцы не прикоснуться к сундуку с её одеждой. Ждала она очень долго, размахивая рукой под кроватью. В итоге, от раздражения, пришлось опустить под кровать и голову. Сундука там не было. Мать медленно поднималась по лестнице.
Мария обернулась и посмотрела на мать в дверном проёме.
— Где мои вещи? — спросила она.
— Мне почём знать? Там, где им полезнее быть.
— Что? — Мария удивилась. Мама никогда не говорит секретами. Всегда напрямую и грубо, — ты их кому-то отдала?
— Продала.
Мария села на кровать.
— За что? Они не стоят дорого. Да и кому они нужны? Там тряпьё одно.
Мать взяла тряпку, окунула в бадью с водой. Выжала из неё воду, а затем стала протирать лицо от дорожной пыли.
— Мы не самые бедные в городе. Покупатели нашлись быстро.
— Но…меня не было всего несколько месяцев. Зачем ты продала их? Думала, что я умерла?
Мария была ошарашена действиями матери. Да, она понимала, что мама не любит её, как ей хотелось, но, чтобы настолько. Чтобы забыть за такой короткий срок. «Из глаз долой из сердца вон. Причем одновременно», подумала Мария.
— Я посчитала, что ты съехала, — ответила мать, — а куда именно, зачем — мне было плевать. Как и на твои вещи. Даже монет заработала с твоего ухода. Не золотых разумеется, но я и не прихотливая, — она протерла всё лицо, нагнулась и положила повесила тряпку на край бадьи. Выпрямилась. Посмотрела на Марию, — ты знаешь где выход. Ножками поработай в его сторону.
— Но почему?
— Ой ну что ты заладила, почему, почему. Потому что! Чё мне с этими вещами делать, твоими то, а? Обниматься с ними? Рыдать и думать, где ж моя доченька?
Мария не могла даже посмотреть на мать. Чувство стыда возвращалось к ней, как было раньше. Она чувствовала себя виноватой за такую мать и начинала думать, что если бы Мария была дочерью получше, тогда и краснеть за мать не пришлось. Неожиданно для неё самой, слова мамы снова действовали на неё. Заставляли сомневаться в собственных силах.
— Ну ладно мои вещи, — нервно заговорила Мария заламывая руки, — но часть из них мне отец подарил. Неужели ты и о нём воспоминая хочешь уничтожить?
— Единственная мысль о твоём отце, что всплывает в моей голове, так это о том, как ему повезло уйти первым. Кто-то должен был тебя тянуть, еду давать, воспитывать. И этот кто-то мог справиться и один. Вдвоем эту обозу тащить ни к чему. Жаль, что он первый сообразил, да слинял. А я женщина честная, породила, значит воспитаю.
Мать, почувствовавшая, что её «чары» снова действуют на дочь, достала из шкафчика две тарелки и поставила на стол друг напротив друга. Вытащила из того же шкафчика деревянную кастрюлю.
— Садись, давай суп поедим. Ну куда ты поедешь? Дома оставайся. А вещи купим тебе. Вон монета золотая у тебя есть.
Мария покорно встала, опустила голову и села за стол.
— Соседи недавно на охоту ходили, — продолжила мать улыбаясь, — и я не осталась без мяса. Хорошие у нас соседи. Хлеб будешь?
Мария кивнула и стала дожидаться, когда ей нальют суп. Мать взяла поварёшку и зачерпнула суп из кастрюли. Налила себе. Повторила это ещё два раза, заливая тарелку до краёв.
— Вкусный суп, очень вкусный. Тебе понравится, — приговаривала она, зачерпывая поварешку, — вот, даже мяска тебе побольше возьму.
Тарелка Марии заполнилась на половину. Мать отложила поварёшку и села.
— А хлеб? — тихонько спросила Мария, двигая к себе ложку.
— Да так попробуй. Тут мясо много, хлебом нет смысла живот забивать.
— Хорошо, — согласилась Мария и опустила ложку в тарелку. Мясо было не так много, как хвасталась мама. Маленькие кусочки плавали на поверхности прозрачно-зеленой гущи. Суп в основном состоял из картошки, причём порезанной абы как. Ещё и холодный. Впрочем, как всегда. С печью бодаться маме было лень. И она сама всегда говорит, что любит супчик прохладным. А мнение дочери обычно не учитывается.
Стоит Марии поднести ложку к губам, открыть рот и влить туда похлебку, жизнь вернётся на круги своя. Только в этот раз никаких кошмаров. По крайне мере во сне. Может быть, однажды, ей встретиться мужчина, который проявить толику доброты и тогда она отсюда сбежит под влиянием жениха. Он, торжественно, как герой, спасёт её от собственной родни. Увезёт за тридевять земель и посадит в роскошном особняке. Если повезёт, будут служанки. Она будет помыкать ими, капризничать, ругать своих подчиненных. И эти служанки будут сидеть по ночам на своих кроватях и обсуждать откуда такая дурёха хозяйка взялась. «Мать наверняка такая же была, больная», говорила бы одна из них, а другие, услышав такое большое слово, как «больная» охали от страха и возбуждения, что нельзя так говорить, но в конце концов бы смеялись. А сама Мария сидела бы в спальне, на втором, а лучше на третьем этаже, смотрела бы в окно на пустую дорогу в ожидании приезда мужа и думала о том, как она вообще могла здесь оказаться. В роскоши, но взаперти. Или всё могло быть совсем по-другому? Забудем про жениха. Так ей никто и не подвернулся более приличный, чем мать и осталась она с нею жить на совсем. Очерствела, перестала внимания обращать на жалобы и ругательства. И жили бы они вдвоем, как сожители и даже не друзья. На завтрак суп холодный, на ужин тот же, но только с хлебом. А потом, когда мать совсем устанет, зачахнет и умрёт, Мария сядет за стол, пододвинет к себе кастрюлю, снимет крышку и к потолку понесётся пар. Горячий суп, вот он, наконец-то. К тому времени, ей станет тяжело вспоминать себя молодой и жизнерадостной. А Воларис станет сказкой, которая не приключалась вовсе. Зато на столе появиться горячий суп. Сухие, морщинистые руки поднимут ложку, подведут к губам. Останется только сделать «ам», как учила её мама.
— Подожди мам, — Мария приспустила руку с ложкой, — ты и сундук что-ли продала в котором мои вещи лежали?
— Зачем тебе сундук?
— Подожди, — ложка Марии опустилась обратно в суп. Мать это подметила, — ты продала его или нет?
