ни для ее друзей и знакомых… Девушка страстно желала как можно лучше узнать его… Да, она желала этого…
Сердце Сарат как ценный дар приняло в себя образ юноши на фотографии, оно старательно вывело на себе, на самом видном месте, его имя, будто каленым железом выжигая каждую букву… И время уже никогда не сможет подчинить своей стирающей силе эту запись в сердце девушки… Так, во всяком случае, отпечаталось это в ее сознании…
Сарат не только умела ценить того, кого считала настоящим мужчиной, девушка знала цену и себе. И обладала искусством поднимать эту цену до заоблачных высот, чтобы платить ее решался только тот, кто был охвачен настоящим, глубоким чувством…
Природа одарила Сарат просто сказочной красотой. Лицо ее волновало воображение, лишало сна, заставляя всякого увидевшего его юношу ночи напролет предаваться сладостным мечтаниям. Стан девушки был настолько изящен, что, казалось, ему не место на этой несовершенной земле; шару земному самому стоило бы крутиться вокруг него, а не ограничивать своими тесными границами простор для полета этого совершенства. Может, ленивый этот шар и не способен был достойно оценить такое великолепие, однако мысли молодых людей, с которых возраст снимает сдерживающую узду всяких рамок и границ, уж точно крутились вокруг девушки, словно древние воины в боевом танце.
Как же хорошо Сарат все это знала! Да и как было не знать, если ей каждый день напоминали об этом заискивающие, робкие голоса юношей, сторожащих вечерами родник, ожидая ее появления; напоминали их руки, не находящие себе места, неловко болтающиеся из стороны в сторону, то и дело почесывая затылки своих хозяев?! Сарат владела искусством обольщения, будто обучалась этому с самого рождения. Ей не приходилось для этого даже особо утруждать себя. Часто одного лишь взгляда прелестных, но по-лисьи хитрых глаз оказывалось вполне достаточно, чтобы влюбленный добровольно бросал свое сердце к ее ногам. Один томный взгляд… мягкий… беззащитный… испуганный, просящий помощи… наполняющий сердце юноши уверенностью, что именно он обладает той силой, в которой это небесное создание нуждается… возбуждая в нем непреодолимое желание примчаться на зов этих глаз.
И что было юноше, плененному этим магическим взглядом… загипнотизированному им, словно кролик удавом… что было ему всякие там законы приличия и долг, кто был в силах остановить его?! Теперь он сам знал – точно знал! – и цену себе, и смысл жизни своей, и свое предназначение. Его взвесили на самых точных, самых тонких в мире весах! Его оценила лучшая из лучших! Это – самая верная оценка! В его венах текла уже не прежняя кровь, тлеющая, словно сырое полено черемухи. По ним несся расплавленный свинец, готовый превратить в пепел любое препятствие!..
Вот такой вот молнией и была Сарат. Молнией, способной одним только своим приближением воспламенить все, даже камень и воду…
Да, Сарат знала себе цену, определенную не ею самой, а всеми мужчинами, юнцами и вполне зрелыми, с которыми она хоть раз пересекалась. Поэтому она ни на секунду не сомневалась, что ее неотразимость притянет и Алхаста, как одинокая чинара в поле притягивает молнию. Девушка, впрочем, ничуть не сомневалась и в том, что она одна только и достойна такого внимания с его стороны…
– Сарат, ва-а Сарат, – услышала девушка приближающийся голос матери.
– Я здесь, нана, иду, – отозвалась она.
Сарат быстро сунула фотографию под коврик на тахте и поспешила на зов. Однако мать вошла раньше.
Мизан была пожилой женщиной лет за шестьдесят. Люди отзывались о ней как о стойком и мужественном человеке. Она одна, рано похоронив мужа, подняла пятерых детей – сына и четырех дочерей. Работала до изнеможения, чтобы обеспечить их. Три старших дочери давно уже были замужем, жили в относительном достатке, растили уже своих детей. Двадцатидвухлетний Сулим вот уже два года пропадал в городе. Сначала вроде бы учился где-то, а потом… говорил, что работает. В последнее время бывал при оружии, словно собирался на войну. Дома появлялся редко. Это, конечно, беспокоило Мизан, но она хорошо знала, что сын не обратит никакого внимания на ее просьбы и слезы, даже не притворится послушным хотя бы для того, чтобы сделать приятное матери. Характером и какой-то дурной необузданностью Сулим пошел в отца. Сулиман, отец его, тоже был своенравным человеком. Только то, что времена доносов и беспричинных арестов ушли в прошлое, не позволило ему показать свою истинную сущность. Уж Мизан-то знала, какое грязное нутро было у этого человека. Вскоре после замужества, когда муж с гордостью стал рассказывать о делах своих предков, Мизан поняла, с кем связала ее судьба. Кое о ком из предков мужа она слышала и раньше, от стариков, которые каждое упоминание кого-нибудь из них сопровождали проклятиями, словно речь шла о дьяволе. Отец Сулимана, дед и еще пара поколений до него были из верных псов властей, что царской, что советской, немало попивших крови простых людей. Мизан поневоле оказалась в числе тех, кто помог расплодить это безродное племя с гнилыми корнями. Когда она все это поняла, когда узнала, в чьей оказалась постели, было уже поздно. В течение трех лет у нее родились три дочери. Бог свидетель, только лишь эти безвинные существа удержали ее в доме Сулимана после того, как она узнала правду о нем и его предках.
Да и выходила она за Сулимана отнюдь не по любви. Это замужество было самой большой ошибкой в ее жизни. Соседка Замани, та еще сваха, так запудрила ей голову, что она и не заметила, как дала согласие выйти за человека, который не был ей даже симпатичен. Решающую роль, правда, сыграло то, что отца ее осадили ходатаи, самые уважаемые в ауле люди, которым тот не смог отказать.
Так и оказалась она рядом с человеком, по всеобщему мнению, недостойным ее.
Мизан ведь была из чистых истоков. Здоровая ветвь, питающаяся от крепких корней. Это была порода! И отец ее, и мать – порода! Мизан с детства приучали хранить чистоту породы… Не могла она, не должна была делить ложе с безродным ничтожеством…
Но дети… Они ведь и в самом деле ни в чем не были виноваты. И кто бы о них позаботился? И кем бы они выросли? А оставшись здесь, Мизан могла хотя бы попытаться воспитать из них людей, чтобы они не стали продолжателями позорных дел Сулимана и его предков… Потому и осталась, словно волчица в конуре дворняги. С душой, рвущейся прочь из этого чуждого ей жилища, и одновременно удерживаемая здесь материнским инстинктом.
После, целых шесть
