Покидая «серай», я сделала два открытия: во-первых, у меня появились симптомы амебной дизентерии, а во-вторых, каблук ботинка при ходьбе начал противно хлопать, и если в первом случае я могла надеяться, что сумею продержаться, то второе в этой каменистой стране могло оказаться поистине гибельным. Я обмотала несчастный каблук резинкой, надеясь, что она выдержит, – или, по крайней мере, что другие этого не заметят и я смогу брести сзади, не отставая. «У тебя подошва башмака болтается», – любезно заметил Боб уже через три минуты. В итоге я привязала подошву шнурками, обмотав их вокруг ботинка, и ежечасно поправляла узлы, когда шнур истирался. У Джона Вуда тоже были проблемы с обувью. Ему пришлось обменять свои вышитые сапоги на шнурованные кожаные сандалии, как только он понял – примерно в том месте долины, где тропа была практически уничтожена землетрясением, – что остаток пути придется проделать пешком. Для него марш был «долгим и трудным», а один афганец из его отряда лег на дорогу, поскольку «слишком сильно ушибся, чтобы идти дальше». Для нас путешествие было, особенно в прохладный поздний вечер, скорее впечатляющим и ошеломительным: мы двигались поверх скал и пролезали под взорванными динамитом арками.
Стало ясно, что мы не доберемся до шахт до наступления темноты: шнурки, которыми была подвязана подошва моего ботинка, становились все более истрепанными, мы продвигались очень медленно. Мы воспряли, увидев одинокую деревушку с каменными домами – первое жилье, которое мы обнаружили на нашей стороне реки после обеда, – и понадеялись, что сможем передохнуть там. Нам повезло: один из домов принадлежал Якуб-хану, человеку, отвечающему за правительственные операции. Он предоставил нам обед и ночлег, а на следующий день отвез на рудники. У Якуба было две жены, и он только что заключил третий брак с тринадцатилетней девочкой. Он несколько раз интересовался, не хочу ли я сама остаться в долине. Хотя мы с Бобом очень мало понимали язык дари, мы замечали каждый случай, когда Якуб обсуждал эту возможность с Тони, потому что тот вдруг начинал дергать бровями.
Утром оказалось, что впереди пути – всего на полтора часа хода. За несколько поворотов дороги до шахты нам пришлось пересечь поток из талого снега, и вдруг я в восторге остановилась: насколько хватало взгляда, вдали в боковой долине белые скалы были испещрены синими крапинками. Великолепное зрелище! Я оставалась в ледяной воде, сколько смогла вытерпеть, наслаждаясь видом разноцветных камней, мерцающих в лучах утреннего солнца. Так я получила ответ на вопрос, как люди бронзового века впервые открыли месторождение. Это было легко: все, что им нужно было сделать, – это пойти к цветным камням. Когда-то вся эта боковая долина была садом голубых камней, который только и ждал, чтобы люди насладились этим зрелищем. А когда они узнали об их ценности, добывать камни ринулись сотни людей. Деревня Сар-и-Санг была построена семь тысячелетий назад, и, проходя через нее, я спрашивала себя: а насколько сильно она изменилась? Деревня напоминала ковбойский городок: одна пыльная улица со множеством маленьких магазинчиков, а остальная часть селения – беспорядочное нагромождение глинобитных домов, соединенных дорожками, усыпанными лошадиным пометом. Афганских женщин туда не пускали – правительство считало, что семьи будут отвлекать шахтеров от работы, поэтому я была первой женщиной, посетившей шахту за последние полгода. «Наслаждайся», – подумала я про себя: мне никогда более не доведется стать объектом такого восхищенного внимания со стороны стольких мужчин.
Мы пили чай, а Якуб показывал нам образцы лазурита первого сорта. Он сказал, что есть три основных цвета камня, но для нас сначала все камни выглядели почти одинаково, так что мы в замешательстве вглядывались в такие похожие куски. «Лучшее время для оценки камня – восход или закат, – услужливо подсказал Якуб. – Когда лучи солнца ложатся на руку, вы можете видеть истинный цвет». Наиболее распространенным цветом является rang-i-ob, что означает просто «цвет воды». Это общий термин для обозначения голубого цвета. Этот цвет камня самый темный, цвет водной толщи, под которой нет ничего – ни песка, ни земли, только вода. Второй цвет – rang-i-sabz или зеленый. Я не смогла отличить его от rang-i-ob. Лишь две недели спустя, в Пакистане, когда мне в руки попали отполированные камни, я увидела зеленый цвет; камни выглядели так, как будто яркие клочья салата застряли в синих зубах.
Но самым ценным цветом является surpar – это необычное название означает «красное перо». Прекрасно и удивительно, что лучший голубой цвет описывается как красный. Самое поэтичное объяснение названия дал бывший шахтер. «Это цвет самого сердца огня», – сказал он. Сначала мне показалось, что я не могу отличить его от других оттенков, но потом я обнаружила, что если меня особенно сильно тянет к одному из неровных кусков камня, то он всегда оказывался окрашенным в самый лучший оттенок голубого цвета. В нем присутствует неотразимый фиолетовый тон, какой иногда заметен в синем стеклянном сосуде, когда пьешь из него воду, сквозь которую струится свет. Это трудно понять, потому что западные искусствоведы не различают типы лазурита, но я думаю, что необыкновенную синеву неба Тициана создали именно камни оттенка surpar.
Внезапно над горой разнеслось эхо взрыва. Никто не вздрогнул, как это могло бы случиться в остальной части страны: просто шахтеры использовали динамит в поисках богатой лазуритом жилы. Якуб-хан пообещал, что мы сегодня же отправимся на рудник, но сначала нужно было принять теплую ванну или хотя бы воспользоваться ведром нагретой воды в темной ванной. Абдулла сказал, что именно здесь купался полевой командир Масуд, когда посещал Сар-и-Санг. Командир заказывал шесть ведер горячей воды и оставался там в течение четырех часов. Выйдя через полчаса, я обнаружила, что мой ботинок починить уже невозможно. В городе не было сапожного клея, а ботинок этой марки был слишком жестким, чтобы его можно было сшить. «Слишком твердый, чтобы можно было зашить, но слишком мягкий, чтобы порваться», – подумала я, когда Абдулла и Якуб-Хан всунули меня в ненавистный ботинок и привязали его к моей ноге нейлоновым шнурком.
Чтобы добраться до рудника, нужно было быть достаточно сильным человеком. Мы поднимались медленно, постоянно поскальзываясь на сером сланце. Шахта № 1 располагалась ближе всего к городу, дорога до шахты № 4, где традиционно находили самый лучший лазурит (хотя, как и во всех остальных, в данный момент там его не было), потребовала бы дополнительно еще два-три часа. А шахта № 23, последняя, находилась еще дальше. Добраться до шахты № 1 для меня было достаточно серьезным испытанием. «Би-би-си побывала здесь пару лет назад, – сказал Абдулла, наш переводчик. – Но чтобы подняться на холм, им потребовалось на несколько часов больше, чем тебе», – подбодрил он меня. Мой шарф соскользнул, а я и не заметила этого, так сильно задыхалась на ходу. Нас нагнал мальчик – он перепрыгивал через камни и, казалось, почти не замечал веса двадцатипятикилограммовой канистры с водой, которую нес на спине. Мы немного облегчили его ношу, и он легко помчался вперед.
А потом мы вдруг свернули – и оказались в том самом месте, которое я так давно хотела увидеть. Входом в шахту было отверстие в скале около трех метров в высоту и ширину. Вокруг него на высоких камнях сидели люди, ожидавшие нас. Они приветственно помахали нам руками. К тому времени, когда мы добрались туда, они уже заварили большой чайник зеленого чая. Мы пили его, сидя на коврах в огромной пещере, освещенной свечами, а вокруг нас собирались все новые люди. Потолок над нами сверкал пиритными звездами, и я подумала: сколько тысяч лет люди зажигали под ними костры и разговаривали? Нам сказали, что хороших камней не находили уже три месяца. Почему? «Да потому что у нас нет соответствующего оборудования», – ответили инженеры. Мы могли понять, почему одна шахта, две или даже пятнадцать могут одновременно истощиться. Но двадцать три сразу? Я припомнила годичной давности разговор в Кабуле, когда мне рассказали о гуляющем в народе слухе, что лазурит ненавидит репрессивные режимы. Но если у этих людей и были свои теории относительно происходящего, они явно не собирались ими делиться.
