— Все-таки сердце?
— Молоко.
— Не понял.
— Мы в своем просветительском и отчасти богоугодном заведении для полноты антуража и приблизительного соответствия действительности нечто вроде небольшой фермы организовали. Лошадиное семейство, две коровы, куры. Коза ещё чья-то прибилась… Хоть какой-то запах деревенский. Посетители в основном оценивают положительно. Коровенки у нас, не поверишь, редутовские. Ухитрились их выходить при переезде. Руководители здешние культурные на первых парах хмыкали: «Ты же от них больше двух-трех литров не надаиваешь. Порода таежная, полностью нерентабельная». А как только молочко это таежное распробовали, по-другому запели: подорванное на руководящей работе здоровье очень даже здорово восстанавливает. Один от удивления даже пить любимый коньячок завязал. Вы меня, говорит, можно сказать, от смерти приближавшейся удержали. Повадился после этого каждую неделю приезжать. Пока с руководящей должности не поперли. Так он с горя снова запил. А мы новых потребителей отыскали.
— Тоже из руководителей?
— На данном этапе я бы их не руководителями, а новожителями нарек. Поскольку сегодняшнее житие только-только осваивать начинают. А для этого, сам понимаешь, какие силы нужны.
— Больные?
— В том числе. В основном весьма младенческого возраста. Которых родители ни лечить, ни кормить, ни признавать не пожелали. За все время, что они там оказались, ни одна родная сволочь на них даже поглядеть не удосужилась. Специально интересовался — ни одна! А за последнее время число этих брошенных крох всё увеличивается. Слава богу, пока они не понимают, что с ними произошло. Но когда начнут понимать, представляешь, какие им понадобятся силы, чтобы устоять на ногах? Просто устоять. О любви, о вере в лучшее я уже не говорю… А молочко наше очень даже поддержать способно.
В больницу мы вошли вместе. Отделение для брошенных детей располагалось на первом этаже справа от входа. Выглянувшая из приемной на стук двери не то врач, не то нянечка, испуганно покосившись на меня, настойчивым жестом попросила зайти Чистякова, протянувшего ей сумку с бутылками молока. Чистяков пожал плечами, посмотрел на часы, но отказаться не рискнул, зашел. Я же остался в одиночестве и, коротая ожидание, подошел к застекленной загородке, приоткрывавшей, судя по всему, одно из помещений временного жизненного пространства брошенных на произвол судьбы малышей. Судя по всему, оно было сделано в расчете на возможное посещение внезапно одумавшихся родителей, дабы пока хоть издали посмотрели на брошенное родное чадушко. Правда, по словам Чистякова, ничего подобного пока не случалось, обозначить себя публично последней сволочью никто пока не решался.
За занавешенным наполовину тяжелой шторой стеклом был хорошо виден небольшой без малейшей мебели зальчик, пол которого был накрыт большим ковром, на котором в полном одиночестве сидел годовалый малыш, который внимательно разглядывал лежавшую неподалеку от него куклу — не то собаку, не то медвежонка. Потянулся было к ней своей крохотной ручонкой, не дотянувшись, испуганно её отдернул. Снова стал разглядывать, снова потянулся… Громко хлопнула входная дверь, кто-то, не останавливаясь, прошел к лестнице на второй этаж. Малыш, вздрогнув, посмотрел на стеклянную перегородку, из-за которой на него смотрели я и неслышно подошедший Чистяков, и задохнулся отчаянным даже не плачем, а криком. Крик услышали и мы, и вбежавшая нянечка, которая подхватила малыша на руки и, подбежав к перегородке, задернула тяжелую штору.
— Новосел, — каким-то хриплым, не своим голосом объяснил Чистяков. — На автобусной остановке в коляске оставили, где никто почти никогда не останавливается. Сейчас оформляют. Не могу, пошли…
Всю остальную дорогу до самых музейных ворот мы ехали молча — отходили от накопившихся впечатлений. Искоса взглядывая на закаменевшее лицо Чистякова, на котором ближе к цели нашего путешествия действительно заскользили невесть откуда прорвавшиеся солнечные блики, я все больше и больше беспокоился о том, что в его, уже весьма почтенном возрасте избыток эмоций, которыми мы вдоволь нагрузились в последние часы, не может не сказаться н на здоровье, и на настроении, и на достатке сил, которые ещё ой как потребуются в свете предстоящих событий. Хотел было попросить заменить его за рулем, но машина уже притормозила на довольно обширной площадке перед большими резными деревянными воротами. В резьбе отчетливо угадывались как реальные, так и придуманные персонажи, якобы проживающие в безбрежных окрестных таежных пространствах. На вереях расположились медведь и лось, в ногах у них и частично на створках ухитрились разместиться прочие таежные жители, а сверху и на стыках притаилась окрестная нечисть — леший, Баба-яга, кикимора, вроде бы и ещё какая-то невнятная фигура, склонившаяся не то в поклоне, не то в готовности к прыжку. Нападением или побегом он должен был закончиться — я так и не понял.
— Хотел простые деревенские ворота, а водрузили якобы символ. Поощрили местного скульптора. Присоединились художник, писатель, даже композитор зачем-то. Я поартачился было, а потом подумал — пусть стоит. Детишкам нравится. Ну, а о прошлых жителях у нас свой символ. Сам потом все оглядишь. Так что приехали. Выбирайся, дальше пешком.
В это время перед ветровым стеклом неожиданно нарисовалась несуразная, не очень твердо держащаяся на ногах фигура.
— Опять? — строго спросил Чистяков, выбравшись из машины.
— Велено категорически отсутствовать на неопределенное время. Чтобы, значит, пейзаж не портить. По этому поводу позволил. Обидно стало. Кто за скотом приглядывать будет? Шамана они хрен отыщут, а Степан у себя находится, как ни в чем не бывало. Не чешется даже.
— Степана мы убережем, не переживай. А ты давай отсыпайся после ночного дежурства. Завтра чтобы в шесть ноль-ноль как стеклышко.
Фигура, приложив руку к несуществующему козырьку, пошатываясь, побрела к ближайшим кустам.
— Тяжелое наследие недавнего режима, — усмехнулся на мой вопросительный взгляд Чистяков. — Пригрелся при нашей ферме. И скотник, и пастух, и выпить не дурак. Но человек добрый и безобидный. Как-то даже от нечаянного пожара нас уберег. Степан однажды изрек, что без него наш музей не вполне полноценный получается. Двинули?
Вступив на территорию музея, мы медленно пошли серединой, казалось бы, обычной деревенской улицы. Простые деревенские избы, дворовые заплоты, амбары, загоны для скота, баньки… Какие-то подворья я даже узнавал — Редутовские. Как и тогда, на острове, вдруг показалось, что вот-вот распахнется дверь избы, выйдет хозяин или хозяйка. Или ребятишки мал мала меньше кучкой выпростаются за ворота и с любопытством уставятся
