стене, но и товары, сундуки. В смятении, царящем повсюду, только флот сохранял какой-то порядок. Некоторых греков всё же забирали на корабли, если было место и если они имели какое-либо отношение к генуэзцам или венецианцам.
Сидя на откосе холма, я увидел, как самый большой корабль поднял паруса и под ветром и вёслами взял курс прямо на цепь запора, чтобы попытаться её порвать. Это был огромный корабль с, по меньшей мере, двумя тысячами человек на борту. Цепь поддалась, но не лопнула, и корабль резко остановился, задрожав от напряжения от носа до кормы. Но мачты не сломались, ведь генуэзцы опытные моряки и дело своё знают.
Пока северный ветер прижимал корабль к выгнувшемуся дугой заграждению, двое рослых моряков выскочили на брёвна заграждения и широкими топорами с отчаянной силой стали рубить его мерными ударами. И вдруг, цепь порвалась, и корабль гордо вышел из порта с наполненными парусами, так что оба моряка едва успели вскарабкаться обратно на палубу. За большим кораблём пошли три поменьше, но корабли венециан по-прежнему, спокойно стояли на якорях.
Ни один турецкий корабль не вышел, чтобы атаковать беглецов: турецкие моряки покинули свои галеры на всём Мраморном море. Как и солдаты, они были по горло заняты переноской военной добычи и перегоном толп пленных. Многие из пленных были евреи, так как на пути турецких моряков, прежде всего, лежал Гюдац, еврейский район города, и они задержались в нём, чтобы найти еврейские драгоценности и золото, о которых ходили легенды. Именно поэтому так много людей успело убежать в порт, хотя турки уже овладели большей частью города.
Когда первые корабли уже уходили, пурпурный императорский флаг всё ещё развевался над башней на мысе Акрополя. Там держали оборону моряки с Крита, и у турок не было охоты атаковать их в полную силу. Они понимали, что обороняющиеся не собираются сдаваться, хотя весь город уже пал.
Мне нечего было делать в порту, и я пошёл дальше вверх по склону к моему дому. Он выглядел покинутым. Турок не было видно, только винный магазин был разграблен и перед входом блестела лужа вина.
Я воткнул копьё с куском материи рядом с каменным львом у ворот и стал владельцем собственного дома. Потом вошёл внутрь и позвал Мануэля. Чуть погодя, он ответил мне из погреба дрожащим от страха голосом:
– Это ты, господин?
Он выполз на четвереньках и пытался обнять меня за колени. Я сильно пнул его в грудь, не обращая внимания на его тщедушие и седую бороду.
– Почему ты ослушался меня?!– крикнул я в бешенстве, пытаясь обессиленными руками вытащить меч, но он застрял в ножнах. Только сейчас я понял, что это была кривая турецкая сабля, а плащ, который дал мне чауш, и тюрбан, которым он покрыл мою израненную голову, делали меня похожим на турка.
– Слава богу, что ты, всё же, служишь султану,– искренне обрадовался Мануэль. – Ловко ты смог сохранить тайну до самого конца, что даже я тебе поверил. Может, теперь ты возьмёшь меня под свою защиту. Я уже наметил несколько домов, которые помогу тебе ограбить.
Он бросил на меня быстрый взгляд и поспешно добавил:
– Это я так, чтобы убить время думал, как бы я поступил, если бы был турком. Скажи мне, правда ли говорят, что кесарь погиб?
И когда я в подтверждение кивнул головой, он живо перекрестился и сказал:
– Слава богу. Теперь нет никакого сомнения, что все мы законно стали подданными султана. Господин, возьми меня к себе невольником, чтобы я мог сослаться на тебя, если кто-либо захочет меня увести.
Больше я выдержать не мог. Схватил его за бороду и рванул так, что принудил его смотреть мне прямо в глаза.
– Где моя жена Анна Нотарас, которую я доверил тебе, а ты поклялся её спасти?
– Мертва,– сказал Мануэль просто, высморкался, перепуганный, в руку и разразился горьким плачем. – Ты сказал, что как только город падёт, я должен ударить её по голове, если она не захочет идти со мной добровольно, и перевезти её лодкой на корабль Джустиниани. Для этой цели я припрятал ослика, но, наверно, потерял бы его в самом начале, если бы не продал одному венецианцу, который хотел перевезти из Блахерн в порт шкаф, выложенный мозаикой. Это был очень красивый шкаф.
– Анна!– крикнул я и рванул его за бороду.
– Не дёргай меня за бороду, господин, ведь мне больно,– защищался Мануэль с упрёком. – Я делал, что мог и рисковал жизнью ради этой сумасшедшей женщины только из-за верности тебе и не ждал никакого вознаграждения. Но она меня не желала слушать, а когда я узнал её мотивы, то мне ничего не оставалось кроме как остаться с ней и ждать рассвета.
Он с упрёком смотрел на меня, огорчённо тёр колени и, всхлипывая, продолжал:
– Значит, такова твоя благодарность: пинаешь меня и терзаешь, хотя у меня опять болят колени и, вдобавок, разболелось горло. Видишь ли, твоя жена не могла решиться рассказать тебе о позоре своего отца. Ведь ты всё принимаешь чересчур серьёзно. В доме отца она узнала о его плане во время штурма тайно оставить открытой и неохраняемой Керкопорту только как доказательство доброй воли греков. Конечно, мегадукс не считал, что это поможет султану. Ведь турки не могли к ней подобраться между наружной и внутренней стеной. Разве только совсем маленькой группой, сначала взяв наружную стену возле ворот Харисиуса. Но Нотарас полагал, что если ворота останутся открытыми, это будет иметь политическое значение, как довод сотрудничества греков.
– Без сомнения,– ответил я. – Граница между политической оппозицией и изменой тонка как волос. Но открытые и неохраняемые ворота – это бесспорная измена. Никто не сможет этому заперечить. Многие были повешены за гораздо меньшие поступки.
– Конечно, измена,– охотно согласился Мануэль. – Так же считала твоя жена и поэтому сбежала к тебе. Да и любила она тебя, хотя и не была слишком высокого мнения о твоём уме. Но, думая об отце, она хотела помешать измене и проследить, чтобы ворота не стояли открытыми. С этой целью мы и пошли к Керкопорте, как ты и приказал, вероятно, полагая, что это самое безопасное место. Хм… так оно и должно было быть! И там мы оставались, хотя греческие стражники неоднократно пытались нас прогнать, говоря, что никому мы там
