себя. Тогда они отрубили ему голову. Он переселился к своему господу, а меч стер [его] грехи и соскоблил ошибки в написанном. И поистине, гора державы низверглась после его исчезновения и сошла с места из-за потрясения. И как будто Му'аййид ад-Дин Абу Исма'ил ат-Тугра'и[819] имел в виду именно его, когда сказал:
Троны славы грозят разрушиться и пасть,
и стала щедрость шествовать устало, прихрамывая.
/259/ Обладающие милостью Аллаха! Разве вас могут сберечь
ваши руки от превратностей судьбы, доставляющих страдания?
Разве род Бармекидов[820] не является для вас примером?
Их сломали превратности судьбы, так, что раздался треск.
Вижу, что после вас взор благородства стал смиренным
и серая щека ночей становится еще мертвеннее.
И если [ночи] сжалились бы, окутали бы вас и отвели бы
удары врагов от вас, насколько это возможно,
То вы превзошли бы щедрость во всем мире и затопили бы
[мир] славными делами, не встречая никогда помех.
Вы оставили бы след вашего блага в людях, и этот след
стал бы как русло потока и [оросил] бы пастбище.
Однако время губит [то], что содержит в себе,
оно уменьшает то, что взяло на хранение, и пренебрегает тем, что взрастило.
Оно подобно лишь тому, кто рубит одну свою руку
своей же другой рукой и остается калекой.
Память о вас становится добрее с тех пор, как [вас постигла] беда,
так и ладан: когда его коснется огонь — благоухает[821].
Глава 103
Кое-что об образе жизни Шараф ал-Мулка
Он был великодушен и щедр. Деньги для него ничего не значили. Он часто брал там, где не следовало, и давал тем, кто этого не заслуживал. Он уважал ученых и отшельников и щедро их вознаграждал, назначая им пенсии (идрарат), и [раздавал] подарки. Он был мягкосердечен и плакал навзрыд, когда слышал проповеди или чтение Корана. В его время умножились регулярные пенсии (идрарат), и, если бы султан не сдерживал его узду в последние дни его правления, они поглотили бы доходы дивана почти полностью.
В обычаях их (хорезмшахов) было подтверждать пенсии (идрарат), [назначенные до них], и другие старые выплаты, вплоть до того, что выплачивали пенсии, [назначенные] врагами. Они считали прекращение выплат вредным новшеством. Пенсии, назначенные Махмудом ибн Себюк-Тегином и правившими после него [государями] рода Сельджука, сохранились в правление султана, и люди наследовали эти [суммы] и строили на том, что они основали, поливая то, что они посадили, шли по проторенному пути и следуя прежнему [опыту].
Поэтому вновь назначенные пенсии (идрарат) Шараф ал-Мулка в период его вазирата едва не превысили прежние подобные выплаты всех времен.
/260/ Однажды к нему за подарками пришел шейх факих Зайн ад-Дин Абу Хамид ал-Казвини. Это было в Байлакане, и я привел шейха к нему во время одного собрания его друзей. Ал-Казвини стал проповедовать, произнося слова, от которых Шараф ал-Мулк заплакал. Затем шейх сказал: «Моя жена — дочь имама, известного по имени Раф'ан[822], который был самым знающим факихом Ирака. Ему принадлежит известное сочинение Шарх ал-ваджиз («Краткий комментарий»). Она родила мне троих дочерей и двух сыновей. Они достигли совершеннолетия, а у меня нет денег, чтобы снабдить их при вступлении в брак».
Тогда Шараф ал-Мулк выдал каждой дочери за счет денег казвинского дивана по двести динаров и издал грамоту о выдаче сыновьям по сто динаров. Они получали их ежегодно в виде идрара.
Когда шейх увидел, что у него широкая натура и легкая рука, он добавил: «А чем же виноваты старики — отец и мать?» И тот выписал обоим им сто динаров также в качестве идрара.
Так-то! Поистине, хотя это было пагубно для упорядочения средств дивана и недальновидно с его стороны, так как на него было возложено руководство эмирами державы, но щедрость сама по себе прекрасное дело, а таких и подобных поступков он совершил много. Однако он был малосведущ в ведении переписки, не обладал достаточной воспитанностью, был лишен познаний в счете и во всем, что было необходимо вазирам и катибам. Если он писал хоть одну строку по-персидски, то в ней бывало несколько ошибок.
Его настроение быстро изменялось, и он не был тверд ни по отношению к другу, ни по отношению к врагу, проявляя непостоянство и во вражде, и в дружбе. Он был очень благосклонен к тюркам и красноречиво говорил на тюркском языке. Он никогда не проявлял высокомерия, никогда никого не упрекал.
Текст его знака на султанских грамотах был таков: «Хвала великому Аллаху!», а его знак на диванских указах, издаваемых Верховным диваном: «Верьте этому!» На его указах для своих личных владений помечалось: «Верьте!» — по-персидски, а его монограмма на них была: «Абу-л-Макарим 'Али ибн Абу-л-Касим, искренний [раб] Эмира верующих!» Его знак на расписках был: «Так правильно!»
Вначале султан полагался на его мнение, выслушивал его слова и делал только то, что он ему советовал. Никто не был его соперником в [деле] управления. Долгое время [султан] находился /261/ под его влиянием, и он внушал ему, что хотел. Если бы он оставил свою легковесность во мнениях и целях, к которым стремился, а свою энергию направил на то, к чему его обязывала власть и к чему его вело счастье, — а у него был для этого капитал, который сделал бы его могучим львом и цепким орлом, — то дело обстояло бы совершенно иначе. Но предначертание Аллаха оказалось сильнее и дело Его крепче! «Поистине, милость — в руках Аллаха: Он дарует ее тем, кому пожелает![823] Он исполнитель того, что Он желает!»[824]
Глава 104
Рассказ о поездке султана в Гянджу и вторичном овладении ею
Когда подонки Гянджи убили находившихся в городе хорезмийцев, они затеяли смуту и проявили неповиновение. Ими руководил человек, известный по имени Бандар, и скопище черни слушалось его. Он протянул руки [к чужому добру], назначая штрафы, и зло его обернулось против тех, кто не был их соучастником в жестокости и заносчивости и не слушал голоса души, которая «побуждает ко злу»[825].
Султан направил меня и хаджиба ал-хасса Ханберди к ним и приказал, чтобы мы остановились в селении Шутур, которое находилось поблизости от них, и призвали их к повиновению, предостерегая
