выросла вторая голова — затылок опух настолько, что не пошевелить даже шеей, приходилось держать голову только прямо и, чтобы посмотреть по сторонам, поворачиваться всем телом. Голова дико болела, и по ощущениям была высокая температура. Утреннюю проверку я еле отстоял.
Прийдя в клуб, пошли с Москвой и Вербовым в душевую кабину, где я разделся по пояс и сел на корточки. Москва начал аккуратно выдавливать мне гной. Но он шёл еле-еле, вперемешку с кровью и полностью выходить не хотел.
— Иди в санчасть! — сказал Москва.
В санчасти мне поставили вердикт — нужно стационарное лечение. Я забрал с отряда необходимые вещи, и бугор отвёл меня. В кубрике санчасти, куда меня положили, было около десяти шконок, народу было пару человек, и я лёг в дальний танк у стены.
— Давай, иди мой полы! — зашёл в палату лысый коренастый дневальный санчасти, сам русский, но родом с Казахстана.
«Сука, и здесь красные дое*ываются,» — подумал я, хотя сам на тот момент уже был красным.
— Ты что, косяк на руке не видишь? Не буду ничего мыть, — ответил я ему, отталкиваясь от правил внутреннего распорядка.
Козёл молча вышел и вскоре вернулся с завхозом санчасти.
— Ты что, ох*ел?! Иди мой полы! — сказал завхоз.
— Не буду, я освобожден от 106-ой, — ответил я.
Козы налетели на меня, я успел садануть только дневальному в скулу и быстро оказался на полу — они были намного крепче меня.
Били меня долго, несмотря на больную, раздувшуюся голову.
— Мой полы! — орал завхоз.
— На х*й иди! — орал я в ответ.
— Хватит! Вы что?! Ему лежать надо! — выглянула в коридор врачиха, которая дала мне по прибытию в санчасть антибиотики.
Только после этого козлы оттащили меня и оставили на полу в палате. Я перебрался на шконку.
Пробыл я в санчасти ещё несколько дней. Мне давали какие-то невнятные антибиотики, которые чудом остались от предыдущего пациента[298] и однажды, проснувшись после дневного сна, я ощутил, что подушка вся в крови и гное, а в голове непривычно легко. Ощупав затылок, я понял, что опухоль спала, а вся мерзкая смесь, копившаяся внутри, вытекла. На следующий день меня выписали.
В клубе меня радостно поприветствовали новые кореша, но про избиение в санчасти рассказывать не стал. Я и так знал, что в санчасти свои правила, там закрытая территория, как и малый карантин, впутывать в это Москву не хотел, он и так много для меня делал. Помимо помощи, он ещё учил меня жизни, а ему, несмотря на мой характер, я это позволял, так как Москва был мудр, справедлив и заменял мне в лагере отца со своими жизненными советами, в общем, был как старший брат. У Москвы на свободе было два младших брата — мои ровесники. Порой он учил меня, порой ругал за косяки, порой поощрял, но никогда в беде не оставлял.
Вернувшись в отряд, я обнаружил, что пропали мои вещи. Накануне, перед тем, как я лёг в санчасть, мы ходили в баню, где я постирал свои шмотки: сшитый на швейке лепень и рубашку. Вещи повесил в сушилке в локалке. Так как в санчасть меня клали экстренно, то ушёл туда в казённом лепне и обычных штанах, не сняв вещи с бельевой верёвки. Думал, может шмотки в каптёрке, но нет, их не было и там. Никто ничего не знал. Сучья и крысиная зона. Кто-то скрысил, а кто-то, по-любому, был в курсе и молчал. Но ни на ком с отряда я свои вещи не видел. Видимо загнали кому-то на промку.
Пока лежал в санчасти, к нам в отряд с пятого перевели узбека-пищёвщика. Выйдя в локалку, он увидел меня.
— Говорят, ты уже при греве, друзьями обзавёлся, есть что пожрать у тебя. Подогрей, а? — сказал он, закуривая, скорее утверждая, чем спрашивая.
— Нет возможности, — ответил я. Лишнего у меня ничего не было, да и тон мне его не нравился. Если бы по-хорошему попросил, я бы может что и подогнал.
— Как нет возможности? — повысил голос он. — Я тебе штаны вообще-то подогнал!
— Подогнал и что? — ответил я, тоже на повышенном тоне. — Я у тебя несколько раз переспрашивал, ты сказал, что за них ничего не требуешь. Сказал при людях. Так что иди отдыхай!
— Ах ты…! Да я тебя…! — он стал сотрясать воздух руками, от возмущения не договаривая фразы до конца, и убежал в отряд.
Через несколько минут вышел бугор и позвал меня к завхозу.
В каптёрке сидел Акопян и стоял узбек.
— Вот он! — указал он на меня.
— Ну что в этот раз случилось? — спросил у меня армянин. — Рассказывай.
Я ему обрисовал всю ситуацию, после чего Акопян рассудил, что я прав. Я ушел с каптёрки, так и оставив узбека ни с чем.
Сам узбек стал новым каптёрщиком. Смирнов стал бригадиром, а Малой, который был бугром, стал председателем СДП отряда, так как бывший председатель ждал освобождения по УДО. Видать, узбек думал, подгоняя мне штаны, что, если я московский, то можно меня доить. Но не тут-то было.
Когда я сидел на малолетке, по ней ходила эпидемия чесотки. Когда был в пресс-хате, там чесоткой болели все, кроме меня. Переехав в камеру 608, заболел и я. Ужасная болезнь. Начинается от почёсываний и пузырьков между пальцев и быстро покрывает всё тело. Просыпаешься во сне от того, что руками дербанишь пузо. Попросившись к лепиле на проверке и показав симптомы, она обрызгала меня из какого-то спрея, который быстро и успешно излечил недуг.
Заболев же чесоткой на лагере в Энгельсе, я с ностальгией вспоминал тот спрей. Где её подцепил, до сих пор не знаю, но, видимо, в бане. Чесотка, как и туберкулёз, — профессиональная болезнь зека.
На зоне никаких спреев не было, бугор водил меня в санчасть, где давали какой-то раствор, который нужно было выливать на себя, и который слабовато помогал. Вскоре и эта напасть прошла.
Но, видимо, болячкам, вызванным нехваткой витаминов и условиями жизни, был не конец.
Однажды на голени правой ноги у меня появился небольшой прыщик. Помня свой затылок, я трогать его не стал. Не помогло. На следующий день проснулся с дикой болью, одеяло было в крови, и я обнаружил, что на месте прыща в ноге уже целая воронка, идущая прямо до кости. С неё сочилась кровь и гной. Стоять я не мог, ходить нормально тоже. Бугры под руки оттащили меня в санчасть, где лепила посмотрел рану и помазал её мазью вишневского, выписав освобождение от
