с рук сбыть, а то она у меня как бельмо на глазу... В воскресенье в четыре часа. Пойду, непременно пойду...
И она снова заложила руки за спину и заходила взад и вперед по комнате в ожидании Аксиньи.
А Аксинья между тем, добежавши до дому Юлии Карловны, встретилась у самой калитки с Лизою.
— Здравствуй, Аксинья! Как хорошо, что ты зашла, а мне тебя очень нужно было видеть.
— Здравствуйте, барышня! Мне нужно Юлию Карловну.
— Да ее нету дома, с утра еще куда-то ушла. А вот что, Аксинья! Ты говоришь мне, что я барышня, а я такая же крестьянка, крепостная, как и ты. Только ты... честная, а я...— И Лиза не могла говорить далее.
— Что вы! что вы, Лизавета Ивановна! Да вы настоящая честная, благородная барышня.
— Да кто тебе это сказал, что я барышня?
— Ах, боже мой! Кто сказал? Да разве не сама я вас на руках выносила! Кто сказал? Вот прекрасно!
— А Юлия Карловна говорит, что ты все врешь, что ты меня только смущаешь.
— Смущаю, вру! Я вру? Да наплюйте вы ей в самое лицо. Я вру? Да я присягу приму, к губернатору пойду. К самому государю!.. Вишь, держит благородную барышню, как какую-нибудь, прости господи, девку непотребную... Да я же и вру... Нет, я докажу ей, что я еще не врала.
— Вот что, Аксинья...— перебила ее Лиза,— ведь она меня замуж отдает.
— Что ж, и с богом! Святое дело, коли благородный человек, потому что вам не за благородного выходить не годится.
— Он теперь еще так только писарь, а скоро будет и благородный...
— То-то вот, чтоб непременно был благородный, а то как можно!
— Да я рада хоть за палача, только бы мне вырваться из этого содому!..— И Лиза заплакала.
— Что вы! что вы! барышня! Перекреститесь! Такие слова говорите — за палача!
— Ах, Аксинья, Аксинья, если бы ты знала, что я терплю здесь, ты бы не то сказала.
В это время дверь на улицу растворилась и выглянула на улицу какая-то небритая физиономия в галунах и крикнула:
— Лиза!
И дверь снова захлопнулась.
— Идите, барышня, вас зовут. И я побегу: меня, чай, барыня-то ждет не дождется. Прощайте!
— Прощай, Аксинья! Приходи на свадьбу.
— Приду, непременно приду,— говорила Аксинья, перебегая улицу.
— Где это ты таскалася? — таким вопросом встретила ее Марья Федоровна.
— Да я ее не догнала. Бегала на дом — и дома нет. Говорят, как ушла с утра, так и не приходила.
— Так ты успела уже и дом ее проведать? Ах, ты негодная тварь! Да знаешь ли ты, что это за дом такой? Потаскушка ты этакая!
— Дом как дом, ведь туда и Ипполит Иванович изволят ходить...
— Что?
— Там и наша барышня, Лизавета Ивановна, живут!..
— Что?
— Я говорю, что там...
— Молчи, язык отрежу!.. Пошла вон!
И Аксинья вышла.
С Марьей Федоровной сделалась истерика, и к вечеру она слегла в постель. На другой день обступили одр ее бескорыстные приятельницы и посоветовали ей на ночь напиться малины, что она и сделала, хотя от этого ей ничуть не легче стало.
В воскресенье, однакож, как ей ни трудно было, она вышла со двора ровно в три часа. Хотела было и Ипполитушку взять с собой, но он ушел к учителю повторять урок. На улице попался ей извозчик (явление редкое на Песках). Она спросила его, что возьмет до Знаменья. Тот сказал ей: гривенник. Она выругала его и поплелась пешком. После вечерни часов до шести сидела она у церковной ограды, а о свадьбе и слуху не было. Наконец, она встала и поплелась домой, говоря про себя: «Они в другой церкви перевенчалися: сем-ка я пойду мимо дома Юлии Карловны».— И она пошла мимо дома Юлии Карловны. Далеко еще не доходя до дому, она услышала музыку и песни. «Так и есть свадьба»,— подумала она. Она весело подошла к самым окнам, взглянула в комнаты, и что же она увидела? О, позор и ужас! Ее милый и пьяный Ипполитушка, в разорванной рубашке, без подтяжек и прочего, для чего выдуманы подтяжки, плясал тоже не совсем с трезвою, разухабистою барышнею камаринского под звук унылый фортепиано. (Вот где он получил первые уроки в сем великом искусстве, которому так чистосердечно удивлялися солдаты в крепости Орск.)
Полюбовавшись на свое милое единственное чадо, на своего будущего помещика, она кое-как перешла на другую сторону улицы и села на панели отдохнуть. В это время калитка отворилась, и на улицу вышла сама Юлия Карловна с каким-то военным писарем. На улице он ловко, настояще по-писарски, раскланялся и пошел в одну сторону, а Юлия Карловна в другую.
«Так у них ничего не бывало»,— подумала Марья Федоровна и, собравшись с силами, встала на ноги и позвала Юлию Карловну.
Та подошла к ней, как ни в чем не бывало, раскланялась и спросила о здоровье.
— Здоровье-то мое еще не так плохо, как вы со мною плохо поступаете. Да что и в самом деле,— прибавила она, возвыся голос,— что я вам, дура какая, что ли, далась? Где же свадьба?
— Какая свадьба?
— А что говорили, у Знаменья?
— Ах, да... и забыла. Ну, еще успеем перевенчать, было бы приданое готово.
— Какое приданое?
— Да такое, какое я вам говорила. Тысячу рублей!
— Да ведь я вам отдала.
— Вы мне должны были по контракту, за Акульку, и отдали, а теперь припасайте приданое для Лизаветы Ивановны Хлюпиной. Понятно вам теперь?
Марья Федоровна не дослушала и верно бы грохнулась на мостовую, если б Юлия Карловна ее не поддержала. Всю эту сцену Лиза видела из окна, и когда дошло дело до обморока, то она выбежала на улицу и, подбежавши к трогательной группе, стала пособлять Юлии Карловне приводить в чувство Марью Федоровну.
Придя в себя, Марья Федоровна оглянулася вокруг себя и, не сказав ни слова, плюнула в лицо Юлии Карловны и пошла быстро по улице.
— Что это значит? — спросила Лиза у Юлии Карловны.
— Сумасшедшая, больше ничего!
И они проводили ее глазами до угла переулка и пошли домой.
Марья Федоровна совершенно растерялась. Так часто самый смелый, самый предприимчивый злодей падает духом от одного слова, изобличающего его злодейства.
Она от бешенства рвала на себе волосы, грызла
