Следовало еще кое-что, целый ряд новых подробностей и в конце: «Искренний доброжелатель».
Еще бы не искренний! Еще бы не доброжелатель! Иначе какая же это была «анонимка»?
Железноградову хотелось отгадать автора. Отгадаешь! У него столько врагов, и все они – хлебом не корми – рады, счастливы ему напакостить.
– Какое свинство! День так хорошо начался. Из Москвы телеграмма, что князь Головкин-Охочинский согласен продать свою усадьбу Мисаилу Григорьевичу. И главное – такие гроши! Всего за восемьсот тысяч!
Да и то не наличными деньгами – вынь да положь. Мисаил Григорьевич скупил княжеских векселей на сумму в полмиллиона и тогда лишь тихонько показал свои когти.
Головкин-Охочинский, в тысячелетнем роду которого было девять святых и много, без счету, воевод, губернаторов и посланников, почувствовал у своего сиятельного горла железноградовские когти.
И вот усадьба, чуть ли не в центре Москвы, с барским домом под плоским, Растреллиевым куполом, с художественным убранством и даже фамильными портретами, все это – за восемьсот тысяч!
Портреты Мисаил Григорьевич возьмет к себе, в свой дворец. Нет своих фамильных портретов – пусть чужие висят. Конечно, все это дворянская труха! Какое ему дело, что особняк строился самим Растрелли? Он будет снесен, и на месте его гордо поднимется к облакам двенадцатиэтажный доходный небоскреб. Это будет первый на Москве двенадцатиэтажный дом.
И вот после такой телеграммы – вдруг анонимка! Настроение Мисаила Григорьевича если не совсем упало, то, во всяком случае, понизилось.
Надо объясниться с женою.
Немытый, в грязном халате, забравшись с ногами на кожаное кресло и сидя в позе «Мефистофеля» Антокольского, упершись коленом в подбородок или подбородком в колено, – Мисаил Григорьевич грыз ногти.
Он не мог никак бросить отвратительную привычку эту.
– Тебе надо ходить в смирительных перчатках! – говорила ему жена. – Как тебе не стыдно? В нашем кругу считается дурным тоном – грызть ногти.
– А как ты думаешь, светлейший Потемкин-Таврический был человеком нашего круга или нет?..
– Нашего, – так что ж из этого?
– А то, моя милая, великолепная Сильфидочка, что он тоже грыз ногти.
Да, Сильфидочка… великолепная… а вот, оказывается, изменяет… Надо ее вывести на чистую воду.
Мисаил Григорьевич позвонил. В кабинет вошел высокий, бритый лакей в вицмундире с аксельбантом и в плюшевых гетрах. Мисаил Григорьевич требовал, чтобы с утра оба лакея были в «полной парадной» форме.
– Я не признаю этих серых курток по утрам, этих полосатых жилетов, как во французских семьях. Прислуга в порядочном барском доме должна быть всегда тире а катер эпенгль!
Лакей, служивший раньше по странному совпадению у князя Головкина-Охочинского, брата московского князя, на шее которого Железноградов затянул петлю, замер с непроницаемым видом, как это полагается слуге хорошего дома.
– Ступай на половину ее превосходительства и скажи камеристке генеральши, что я прошу ее превосходительство, если они встали, пожаловать ко мне в кабинет.
– Слушаю, ваше сиятельство.
Минут через десять Сильфида Аполлоновна в красном капоте и со спутанным узлом своих «подобных черному морю» волос вошла в кабинет, «кабинет гигантов», несогласно семейным традициям, подставила мужу для поцелуя щеку.
Но поцелуй не последовал.
– Мисаил, ты дуешься? Ты вступил с кровати левой ногою?
– Я вступил обеими ногами знаешь во что?.. Прямо в грязь.
– Я тебя не понимаю… Это – символика?
– Да, хорошая символика, символика, от которой смердит… Благодарю тебя за такую символику. Садись и слушай.
– Может быть, к тебе на колени? С меня массаж согнал тридцать два фунта, и я уже не такая тяжелая.
– Друг мой, после всего, что я знаю, тебе надо хорошенько дать коленом в один из твоих почтенных окороков, а не сажать на колени.
– Фи, Мисаил, я не узнаю тебя, – откуда, этот жаргон? Ты водишься бог знает с кем и охамился…
– А с кем ты водишься? Словом, ты мне изменяешь! Вот неопровержимое доказательство. Ясно, как шоколад. Здесь сказано, с кем, где и когда. Я не называю имени, это имя жжет мне гортань, но мы понимаем друг друга. У тебя роман с этим писаным красавчиком, хотя, видит бог, я для себя не хотел бы такой красоты. Красота альфонса! Это правда, – не унижайся до отрицания, – правда?..
– Если ты все знаешь, скрывать нечего, – правда.
Мисаил Григорьевич засопел, выбивая дробь пальцами по письменному столу, за которым решались многомиллионные дела, аферы и «комбинации».
– А зачем же ты говорила, что обожаешь меня, влюблена? Питаешь самые нежные чувства?
– Я и теперь это скажу! Я действительно считаю тебя гениальным, преклоняюсь пред тобой и буду преклоняться. Ты великий человек, быть может, единственный не только в России, но и в Европе…
– Так в чем же дело, в чем же дело? – перебил Железноградов.
– А в том, Мисаил, что ты – не мужчина! Ты вечно занят, хлопочешь, нервничаешь, мечешься, вся твоя сила уходит на осуществление твоих грандиозных проектов и там еще не знаю чего. А для меня ничего не остается. Ты посмотри на меня, какая я есть! Посмотри, разве я могу жить монахиней?..
Мисаил Григорьевич окинул взглядом необъятную фигуру жены здоровенной, кровь с молоком бабы и решил, что действительно, Сильфида ни в монахини, ни в подвижницы не годится. Смягчившийся, он, помолчав, примиренно спросил:
– Но почему твой выбор остановился на нем?
– Почему? Разве женщину спрашивают – почему? Он умеет любить… он умеет ласкать… Он так изобретателен…
– Профессионал, черт возьми…
– Не будь злым, дорогой, это тебе не идет! В тебе говорит зависть самца. Будь выше этого.
– Да, я действительно плохой муж, – согласился Железноградов, – но почему ты не сказала раньше?
– Ты же не спрашивал! Я не хотела тебя огорчать…
– Теперь я понимаю, теперь я все понимаю… По твоей просьбе я устроил этого… аль… этого господина в организацию Елены Матвеевны, и он ходит в погонах, звенит шпорами и носит шашку. Затем ты просила устроить его в «Марсельский банк»…
– И сейчас прошу, Мисаил… Тебе стоит замолвить словечко…
– Да, но теперь, когда я знаю, что он – твой любовник, неудобно просить…
– Теперь-то и удобно! Ты действуешь в открытую, ты просишь за него, как великодушный рыцарь…
Банкир продолжал:
– Хорошо, будет сделано. Сегодня же позвоню в телефон к Раксу, и этот наш друг дома будет получать тысячу рублей в месяц… Он так умеет ласкать, так умеет… А теперь довольно про это… Что я хотел сказать?.. Да, с завтрашнего дня начнется ремонт нашей ванной комнаты… Необходимо ее расширить, я уже советовался с архитектором Блювштейном. Талантливый человек! Умный человек! В Испании изучал мавританский стиль. Он сегодня привезет чертежи… Он советует переделать ванную комнату в арабском стиле. С потолка свешиваются вроде, знаешь, сталактитов… Тоненькие колонны подпирают острую в виде подковы арку… Я хотел сперва что-нибудь вроде римской бани, но Блювштейн отсоветовал. Говорит, нужен крупный масштаб, а мавританскую можно и поменьше. И знаешь, самая ванная будет не наружу, а в глубину, вроде маленького бассейна. В жаркое время там можно будет сесть, сидеть и обдумывать… Наполеону самые гениальные мысли приходили в голову, когда он брал ванны. Это будет ново, об этом будут говорить, а снимок я напечатаю в газетах… «Мавританская баня или ванная комната, – текст мне составит брат Гриша, он литератор, – Мисаила Григорьевича Железноградова, генерального консула республики Никарагуа». Это будет шикарно. Как ты находишь?
