— Я буду рад умереть, — промолвил центурион. — Это избавит меня от позора. Я уже не увижу, как дикари завладеют нашими орлами.
— Мне очень жаль, — снова промолвил Вар.
Он знал, что значат орлы для человека, прослужившего под их сенью почти всю жизнь. Но все три легиона погибали, и можно ли было надеяться на спасение орлов?
Копье, свистнув, вонзилось в мягкую землю и задрожало всего в нескольких локтях от ног Вара.
— Не смею тебя торопить, господин, — заметил Аристокл, — но не думаю, что следует медлить.
— Ты прав. Я и не собираюсь медлить. Если кому-нибудь из присутствующих доведется увидеть Августа, пусть передаст, что мне очень жаль, — промолвил Вар, вынимая из ножен меч.
Он ни разу не обнажал оружие на здешней войне, и первой кровью, которую предстояло испить этому клинку в Германии, должна была стать кровь его хозяина.
Наместник вручил меч рабу.
— Действуй, Аристокл. Осмелюсь предположить, что ты мечтал об этом годами. Рази сильнее.
Однако, если Вар умел обращаться с мечом, то Аристоклу негде было этому научиться. Раб, взявшийся за оружие (если, конечно, он не был гладиатором), рисковал умереть мучительной смертью. Рим слишком часто сталкивался с восстаниями и заговорами рабов, чтобы позволить им обучаться боевым искусствам. Поэтому костлявый грек держал меч, как кухонный нож… Причем то был кухонный нож в руках человека, не умеющего обращаться даже с кухонным ножом.
Вар со вздохом задрал тунику и указал пальцем место между ребрами, с левой стороны грудной клетки.
— Приставь острие сюда и вонзи, — промолвил он, словно девица, помогающая рьяному, но неопытному юноше лишиться невинности.
Впрочем, жизни тоже можно лишиться лишь однажды.
Аристокл приставил меч туда, куда ему показали. Сглотнул. Закрыл глаза. И с гримасой отчаяния навалился на клинок.
Было больно. Такой страшной боли Вар не испытывал ни разу в жизни. При этом он почувствовал некую отрешенную гордость — потому, что не отпрянул, не попытался сорваться с клинка. Зато сдержать крик ему не удалось. А когда меч вырвали из раны, наместник упал на землю, дожидаясь конца.
Ждать пришлось дольше, чем он надеялся. Судя по всему, люди всегда умирают дольше, чем надеются, и болезненней. Кровь наполнила ноздри и рот Вара — его словно душили, хотя на самом деле он скорее тонул, тонул в собственной крови.
Аристокл завизжал. Центурион нанес ему удар сзади, неожиданно, что было не так уж плохо. И уже затуманенным взором Вар успел увидеть, что воину пришлось нанести второй удар, чтобы довести дело до конца. Это, конечно, было нехорошо, но Аристокл находился не в том положении, чтобы жаловаться.
Как, впрочем, и сам Вар.
Арминий не спал полтора дня, а то и больше, но возбуждение придавало ему сил. Он вообще сомневался, что когда-нибудь снова сможет спать.
Дело было закончено. Почти закончено. Германцы еще охотились за римлянами, разбежавшимися по лесам, болотам и полям, но рано или поздно большую часть беглецов выследят и убьют. Конечно, некоторые, очень немногие, спасутся, но это Арминия уже не беспокоило. Пусть бегут и несут ужас за Рейн, в Галлию. А вслед за ужасом придет… Арминий.
У ног вождя лежали легионные орлы. Он хорошо понимал, что значат эти символы для римских воинов. Так или иначе это усвоили все германцы. Защитники орлов были мертвы. Они поклялись защищать своих орлов, не щадя жизни, и исполнили клятву.
Еще у ног Арминия лежала голова Вара. Когда германцы нашли наместника, тот был уже мертв, и его тощий раб лежал мертвым рядом с ним. Арминий был разочарован: он хотел заставить обоих смотреть на то, как он расправится с остальными пленными римлянами, а уж потом подарить богам и этих двоих. Но что поделаешь — нельзя добиться в жизни всего. Он и так уже получил больше чем достаточно.
Мимо, пошатываясь, прошел германец, неся захваченный в римском обозе винный мех. При виде Арминия он с пьяной улыбкой сделал свободной рукой широкий жест, словно охватывающий все вокруг, и с воодушевлением выдавил единственное слово:
— Хорошо!
— Хорошо, — согласился Арминий.
Так и было.
Отряды германцев гнали вереницы закованных в цепи легионеров к дубовой роще, где пленников предстояло принести в жертву. Из рощи уже доносились крики тех, кого успели доставить в святилище для выполнения обряда: народ Арминия всегда заботился о том, чтобы алчущие крови боги не испытывали жажды. Теперь можно будет долго об этом не беспокоиться, ибо сегодня богов ожидает настоящее пиршество.
То здесь, то там римляне — по двое, по трое — несли к деревьям своих товарищей, которые не в силах были идти. Варвары не оставляли на поле боя никого, в ком еще теплилась жизнь, ибо дать побежденному умереть своей смертью — значило лишить богов части их законной добычи.
Подойдя к сыну, Зигимер склонился перед ним и взволнованно произнес:
— Ты сделал это. Ты действительно это сделал.
— Германия свободна! — заявил Арминий. — Римляне больше никогда не посмеют сунуть носы за Рейн. А вот мы навестим их, и довольно скоро.
— Не сомневаюсь, так и будет, — подтвердил отец. Судя по его виду, он был ошеломлен размахом одержанной победы. — А после…
Зигимер покачал головой. Ему трудно было даже вообразить, что может последовать после такого триумфа.
И Арминий тоже не мог этого вообразить. Но молодой вождь был уверен: наступит время, и он все решит.
Придя в себя, Калд Кэлий сперва решил, что умер и угодил в Тартар. Голова болела так, словно была разбита вдребезги, и легионеру потребовалось некоторое время, чтобы понять — он жив, но уж лучше бы ему быть мертвым.
Когда он попытался поднять руку, чтобы прикоснуться к саднящему лбу, оказалось, что запястья его скованы цепью, звякнувшей при движении. Кто, почему?..
И тут его осенило.
— Ох! — выдохнул он. — Битва! Должно быть, мы разбиты! Но если германцы выиграли сражение, что же теперь будет?
Едва Кэлий успел об этом подумать, как пришел ответ на его мысленный вопрос: вопль боли и ужаса, такой дикий, что бедняга усомнился, действительно ли он очнулся на земле или уже пребывает в царстве мертвых, среди обреченных на вечные муки.
Несмотря на страшную боль в разбитой голове, Калд заставил себя повернуться, о чем в следующий миг пожалел. Теперь он видел, откуда доносится крик. Несколько германцев держали несчастного римлянина, закованного в цепи, как и сам Кэлий, и один из варваров медленно, старательно и с явным удовольствием отрезал пленнику голову. Потом дикие вопли захлебнулись, перешли в бульканье, хлынувшая кровь обрызгала гогочущих германцев.
Наконец дикарю удалось рассечь мечом (то был римский гладиус) шейные позвонки, и германец с довольным рычанием поднял голову за волосы. Уже после того, как голову отделили от тела, глаза несколько раз моргнули, и лишь потом веки упали и закрылись навсегда. Рот так и остался полуоткрытым, словно в посмертной попытке вымолвить слово. Кэлию очень хотелось верить, что это всего лишь игра его воспаленного воображения.
