Женщина не сказала ни слова, но в глазах ее читалась глубокая благодарность, когда она смотрела, как мальчики залезают на одеяла под навесом. Они уехали, не сообщив даже своих имен.
Вскоре после того, как повозка скрылась из виду, Леонора выехала на рудник. Она знала, что Алекса это приведет в бешенство, но ее собственная ярость превозмогала страх: каждый ее нерв напоминал тлеющий бикфордов шнур с зарядом пороха на конце.
– Ну и пусть злится сколько угодно, – бормотала она себе под нос.
Как он посмел позволить рабочим, своим рабочим, страдать и умирать, оставляя детей сиротами? Как он мог такое допустить? Почему не привез всех докторов Западной Австралии, чтобы помочь этим людям?
– Пусть себе злится! – с вызовом повторяла она.
В багажник «форда» Леонора положила столько канистр со свежей водой, сколько туда поместилось. Еще там была корзинка с чистыми тряпками, несколько ящиков лимонов и апельсинов, пузырьки с обезболивающими средствами на опии. На пассажирское сиденье она поставила несколько фляг воды для себя, а также фрукты, бутерброды и смену чистой одежды, поскольку не знала, сколько там пробудет. Она оставила список заданий по дому для Клэр, сообщив, что уезжает на несколько дней навестить Алекса.
Карта Леоноре не потребовалась: здесь была всего одна дорога. Примерно через каждый час попадались указатели поворотов в сторону городов, расположенных к востоку и западу от трассы. Салон черного автомобиля безумно нагрелся под палящим солнцем, и Леонора до половины открыла окно, но теперь облегчение от жары внутри компенсировалось удушливой пылью, залетавшей снаружи.
В воздухе чувствовался запах гари и копоти. По обеим сторонам дороги стоял изуродованный лес – вернее, то, что от него осталось. Насколько хватало глаз, все было усеяно тысячами низко срезанных пеньков, сочившихся густым древесным соком и напоминавших уродливые гнойники. Эта изувеченная земля была превращена в пустырь и брошена на произвол судьбы. Птицы улетели, тень пропала, почва покрылась коркой. В этом безрадостном пейзаже чувствовалась глубокая, почти человеческая скорбь.
Оплетка руля из коричневой кожи под влажными от пота ладонями Леоноры стала черной. Она по очереди освобождала руки и разминала пальцы, чтобы восстановить циркуляцию крови. Впереди появился голубой дым, потянуло странным резким запахом. Леонора мельком взглянула на капот автомобиля, чтобы убедиться, что ее двигатель здесь ни при чем. Но тут, заглушая запах горячего металла, возникла сначала слабая, а потом все нарастающая вонь канализации и тухлых яиц. Леонора закашлялась и уткнулась носом в плечо. Наконец показался источник этого зловония, лагерь. Это были стоящие рядами убогие палатки и хижины из парусины, дерюги и кусков жести, соединенных вместе шкурами и волокнистой корой деревьев.
Леонора замедлила ход, оглядывая лагерь в боковое окно. На улицах было тихо. Никто не казался больным. Мусора на земле почти не было. Воображение Леоноры рисовало лагерь полем битвы: все усеяно мертвыми телами, раздаются крики пораженных болезнью. Но, если не считать вони, все было в порядке, чисто и мирно. Мужчины, скорее всего, были на работе, дети – в школе. Возможно, она вынесла свое суждение слишком поспешно; возможно, в конце концов сюда все-таки прислали доктора.
Леонора съехала с дороги и поставила машину на тормоз. Откинувшись на сиденье, она вытянула затекшие ноги. Из некоторых печных труб, торчавших в крышах платок, поднимался дымок. В окнах и открытых дверях время от времени мелькали фигуры людей. Залаяла привязанная к столбу тощая собака. Вдруг Леонора почувствовала, как что-то перекрыло слабый ветерок из окна. По салону скользнула чья-то тень. На нее смотрел мужчина. Он постучал по стеклу согнутым пальцем.
– Вы что, заблудились? – Акцент у него был восточноевропейский, но говорил он вполне разборчиво. Он был невысокий, коренастый, с широко открытыми глазами и честным взглядом.
Леонора открыла дверцу и вышла.
– Я ищу главную контору, – сказала она, не зная точно, как называется то, что ей нужно. – Ту, где находится управление рудника.
Мужчина указал куда-то вдаль.
– Это через весь лагерь. Слева вы увидите здание. – Он помотал головой, как будто хотел сказать что-то, что отказывался произносить его язык. – Уезжайте. Тут плохо. Тиф. – Слово это он произнес как будто для проверки, не будучи уверенным, знает ли она, что в лагере свирепствует болезнь.
– Я знаю.
– Вы медсестра?
– Нет.
Мужчина, казалось, был разочарован. Сняв шляпу, он теребил ее в своих сильных руках.
– У меня маленький ребенок заболел. И средний тоже. Мы не знаем, не тиф ли это. – По щекам его неудержимо покатились слезы.
Смотреть на слезы женщин было тяжело, но от того, что так открыто плакал взрослый мужчина, у Леоноры просто разрывалось сердце.
– Где вы живете?
Говорить он не мог, только шумно дышал, показывая на свой дом – сооружение наполовину из брезента, наполовину из жести, кое-как поддерживаемое проволочной сеткой для курятников.
Мужчина вошел в металлическую часть этой конструкции, и Леонора последовала за ним. Голый раскрасневшийся младенец стонал в небольшой деревянной кроватке, которую апатично покачивал ногой мальчик лет восьми. На полу рядом с ним сидела женщина, держа на руках худенькую, болезненного вида девочку. Они взглянули на незнакомку безо всякого интереса, словно сквозь нее.
Леонора наклонилась и взяла младенца на руки – тело его было почти невесомым. Его кожа обожгла ей ладони.
– Пожалуйста, возьмите в моей машине воду и налейте в таз, – распорядилась она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. Осмотрев вздутый животик ребенка, она заметила тифозную сыпь, мелкую и плоскую, – ее было так же трудно не узнать, как, например, черный цвет гангрены. Прижав ребенка к груди, Леонора принялась укачивать его, поглядывая на мать, которая безучастно уставилась в угол. Быть может, она видела их будущее, в котором не было надежды, или прошлое, которым они когда-то наслаждались.
Мужчина принес таз с водой, и она погрузила в него ребенка по шею. Он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, если не считать мучительного стона, который с каждой минутой становился все тише. Встретившись с мужчиной глазами, Леонора попыталась что-то сказать, но силы покинули ее, и она просто опустила глаза.
– Он умирает, да?
Она кивнула.
– И что, ничего нельзя сделать? – Голос его надломился.
– Я могу дать лекарство, чтобы он смог отдохнуть. – По щеке ее скатилась слеза. – Он отойдет в мир иной спокойно, обещаю.
Мужчина кивнул и вышел из дома. Жена его продолжала все так же, не мигая, смотреть в темный угол.
Прошло несколько часов, день уже клонился к закату. Леонора ходила из одной палатки в другую, от одной кровати к другой. Мужчины и женщины разной внешности и национальностей расплывались перед ее глазами, слившись в сплошную кошмарную вереницу лиц, которые она уже практически не различала. Человеческие эмоции – от беспомощной ярости до безграничного горя и молчаливого отчаяния – толкали ее вперед и отнимали все силы. Их было так много, и все такие худые и ослабленные! Одних терзали галлюцинации, другие корчились от боли. Но больше всего ее сердце обливалось кровью при виде детей, юных, только начинающих жить. Ей хотелось в отчаянии рвать на себе волосы, но она спокойно работала у их постелей, не проливая слез и не показывая ужаса, раздирающего ее на части. И с каждым новым криком боли она прятала свои чувства, свою скорбь все глубже и глубже.
