И вот однажды герцог де Ниверне пригласил приятеля на маскарад, который давал в своем дворце. Д’Эону не надо было ломать голову, как одеться. Конечно, в женское платье! Участие в затее приняла графиня де Рошфор, которая взялась сама одевать неприступного кавалера, надеясь, что ее прикосновения возбудят его.
Ничего подобного! Д’Эон настолько вошел в роль, что и впрямь держался барышней-недотрогой.
Поглядев на переодетого д’Эона, Сен-Фуа немедленно предрек «красотке» грандиозный успех на балу. Он как в воду глядел, потому что сам король обратил на неизвестную особу внимание и…
Против ожидания, его величество не пришел в бешенство, когда нашарил под дамскими юбками то, чего там, по всем законам природы, никак не могло быть.
Несколько придя в себя, король сообразил, что из случившегося следует извлечь пользу.
— Любой бы обманулся на моем месте… — пробормотал он, оправдывая себя, и с надеждой спросил: — Друг мой, быть может, вы так же умны и немногословны, как и прекрасны?
— Испытайте меня, ваше величество! — пылко воскликнул д’Эон, колыхая своим кринолином. — Назначьте мне любое испытание, и я обещаю его выдержать!
— Хорошо, я согласен. Сохраним в тайне все, что здесь произошло, — ответил Людовик. — Будьте готовы выполнить приказ. Вскоре вы мне понадобитесь.
Король ушел. Д’Эон остался воодушевлен, а вернее, возбужден этой встречей сверх всякой меры. Он вернулся к графине де Рошфор, весь снедаемый непонятными желаниями. И когда прекрасная дама подступила к нему с намерением помочь раздеться и поощрительно провела рукой по его голове, д’Эон наконец-то понял, чего ему так страстно захотелось!
Кончилось тем, что именно он раздел графиню де Рошфор, а не она его.
«Барышня» наконец-то стала мужчиной!
Спустя три недели д’Эон был вызван в Версаль, где маркиза де Помпадур и принц де Конти от имени короля сделали ему предложение поступить на службу в тайную полицию и посвятить себя шпионажу во имя отечества и короля. Д’Эон пришел в восторг! Он внезапно понял, что нашел свое призвание. Оказывается, он принадлежит к числу тех людей, которые, как говорят французы, обожают «совать палец между деревом и корою», то есть вмешиваться в чужие дела. Желательно — в дела государственные. Благодаря случайной интрижке с королем д’Эон ощутил себя настоящим авантюристом. И радостно кинулся навстречу новым интригам — в Россию.
Санкт-Петербург, Зимний дворец, опочивальня императрицы Елизаветы, 1755 год.
— Не обманул! — разнеженно усмехнулась Елизавета, проводя ноготками по гладкой, словно бы мраморной груди своего нового любовника. — И в самом деле кавалер. Да еще какой гала-антный!
Шарль-Женевьева-Луи-Огюст-Андре-Тимоти д’Эон натянуто улыбнулся: он не понял ни слова, ведь императрица говорила по-русски. Впрочем, она тут же повторила свои слова на французском языке, которым владела весьма изрядно, и Шарль улыбнулся снова: на сей раз довольно.
О да, он имел все основания быть довольным собой, потому что, кажется, вполне удовлетворил эту русскую вакханку. Честно говоря, в первую минуту, когда д’Эон сообразил, зачем императрица решила назначить только что представленного ей французского посланца (или посланницу?) своей ночной лектрисой, он откровенно струсил. Вдобавок всем было известно, что Елизавета ничего и никогда не читала, кроме Священного Писания.
Заметив нерешительность кавалера-мадемуазель, Елизавета сочла нужным набросить легкий флер приличия на свои откровенные намерения.
— Видите ли, шер ами, — сказала она с мягкой, интимной ноткой в своем хрипловатом, волнующем голосе, — один из моих царедворцев, Шаховской, рассказывал мне, как проснулся одним ноябрьским утром… четырнадцать лет назад! — Елизавета чуточку усмехнулась, и д’Эон, который уехал из Парижа должным образом подготовленным по новейшей русской истории, сообразил, на какое именно утро она намекает. — Вернувшись с бала в час ночи, наш сенатор уснул глубоким сном, и его разбудили удары в ставни. Сенатский пристав явился с призывом: присягать цесаревне Елисавете, только что вступившей на престол. Шаховской немедля ринулся во дворец и встретил там множество народу, которые задавали друг другу один и тот же вопрос: «Как это сделалось?» — «Не знаю!» — звучал один и тот же ответ… — Императрица лукаво взглянула на д’Эона: — Понимаете, я совсем не хочу, чтобы моим царедворцам снова пришлось внезапно, ранним утром, присягать кому-то другому, а не мне. Именно поэтому я страшно боюсь ночи. Увы, именно по ночам беда имеет обыкновение являться к людям! Предыдущее царствование было прервано в ночи, да и регент Бирон был арестован среди ночи. И я стараюсь не спать до утра, заполняя ночи самым разнообразным досугом. Мои доверенные дамы — их называют чесальщицами — болтают и сплетничают. А иногда мне приходит в голову охота, — взгляд Елизаветы стал уж вовсе откровенным, — охота… почитать…
Конечно, конечно: трудно было бы придумать более подходящую декорацию для того, чтобы склонить Елизавету подписать договор с Францией, чем постель. Или д’Эон ошибся относительно намерений императрицы? Нет: румянец на скулах, приоткрытые губы, блестящие глаза и часто вздымающаяся грудь весьма недвусмысленно заявляли об этих намерениях! Но… как же наказ принца де Конти — поговорить с Елизаветой о возможном браке?..
Однако то был последний проблеск трезвомыслия. И д’Эон, постоянно прилежно повторявший себе: «Я девушка! Я девушка!», мысленно провозгласил: «Я ведь мужчина!» — и склонился перед желанием русской императрицы.
Чесальщицы на эту ночь остались без работы, а истопник и верный страж Василий Чулков провел ночь не у порога царицыной опочивальни, а за этим самым порогом.
И все же д’Эон чуть было не оскандалился в ту минуту, когда должен был состояться первый франко-русский альянс. Он вдруг подумал: «Эта лежащая передо мною женщина обнимала бесчисленное множество мужчин, встреченных ею случайно, иной раз прямо на улице. Сколько раз ее уста, грудь, шея обесчещены поцелуями солдат!» Мысль была крайне несвоевременна, и чистоплотное естество д’Эона, во время пути в Россию никем не востребованное и потому несколько обленившееся, отказалось встать во фрунт. «Я оказался в самом затруднительном для мужчины положении, — откровенно напишет потом кавалер в своих мемуарах, — особенно если учесть, что рядом была абсолютная правительница. Я был ни жив ни мертв… Но, к великому моему удовлетворению, царица не рассердилась на меня, чего я так опасался, а расхохоталась, не сочтя меня виноватым в том, в чем я действительно виноват не был и что сам впоследствии исправил».
Итак, все кончилось к общему удовольствию.
— А скажи, милый, кто тебя научил так целоваться? — спросила императрица, не переставая гладить гладкую грудь и шелковистые плечи любовника.
«Герцогиня де Рошфор!» — чуть было не брякнул д’Эон, однако вовремя спохватился и принял непонимающий вид:
— Как — так?
— Да так, чтобы кавалер ласкал даму своим язычком, когда целует ее, да мало того — чтоб оным языком ее языка касался?! Экое нахальство! — произнесла Елизавета с видом оскорбленной невинности.
