Тогда он выскакивал из постели и бродил спотыкаясь по тёмной комнате, а видение уступало место вопросам. «Яхмос, что ты хотел мне сказать? О, если бы я не наклонился над тобой... ты был бы жив сейчас? Ты хотел что-то сказать... Что же, что же это было?»
Хуже всего приходилось ночью, но и днём было достаточно плохо. Как он стремился в те первые недели убежать от всех этих незнакомцев и звука их голосов, убежать назад, в Вавилон, к покинутой знакомой жизни!Вместо этого через три дня после смерти Яхмоса Тот вышел из носилок во внутреннем дворе храма (он даже сам себя не узнавал с бритой головой и в непривычной одежде), чтобы погрузиться прямо в жизнь, исполненную таких обескураживающе недружественных отношений, что несколько недель ему пришлось, словно в кошмаре, распутывать её лабиринты.
В этой жизни он не принадлежал себе. Каждая минута его дня была заранее расписана, с того момента, когда он просыпался в похожей на казарму низкой спальне, которую делил с дюжиной других мальчиков, и до того момента, когда возвращался ночью, измученный, чтобы снова и снова засыпать на шакальей шкуре, заменявшей ему ложе. Он ел за длинным деревянным столом в общей трапезной жрецов с той же самой толпой болтливых мальчишек — не когда был голоден, как ели в Вавилоне, но в положенные часы, которые показывал стоявший посреди двора гномон[114]. Даже еду нормировали; количество было тщательно измерено, чтобы пресечь любое нечестивое излишество; разнообразие также не поощрялось: никаких бобов, гороха, чечевицы, баранины, свинины, лука, чеснока, черемши или рыбы не появлялось на столе жрецов, а в дни некоторых праздников исчезала даже соль. Калба голодал бы здесь, грустно думал Тот, а ему самому нисколько не угрожала опасность разжиреть. Иногда ему так хотелось солёной рыбы, что от одной мысли рот переполнялся слюной.
Когда он не ел, не спал или не мылся — то был занят или изучением чтения, письма и счета с писцами, или обычаев богов Египта с сем-жрецами, или бесконечными проблемами кладовых, жертвоприношениями в часовнях, монотонными торжественными поездками на священных барках вверх и вниз по Нилу и за реку, в Город Мёртвых. Он ни разу не видел госпожу Шесу, только издали, когда, недоступная, как звезда, она шла через Молитвенный зал делать Еженедельное подношение богам. Он не знал, как увидеться с ней, у него не было времени разобраться, он был слишком занят обучением на жреца, но он не хотел быть жрецом... Тот вздохнул и потянулся за полотенцем. Будьте послушны, почитайте вышестоящих, выполняйте их решения.
— Подождите, Молодое Высочество! — Жрец-прислужник прыгнул вперёд, расплылся в улыбке и выхватил полотенце из-под его руки. — Не это! Вот это. Я приготовил для вас чистое — как всегда.
Тот, покраснев, пробормотал благодарность и механически взял чистое полотенце, не взглянув на жреца. Он и так хорошо знал облик Рехотепа — маленького жирного человечка, всегда запыхавшегося, всегда улыбавшегося, подобострастно переминавшегося с ноги на ногу и, несомненно, старавшегося быть хорошим. Но в его глазах было что-то странное. Они были любопытны, проницательны и не улыбались, когда губы растягивались в улыбке.
— Всё в порядке, Молодое Высочество? — прошептал он, качнувшись вперёд. — Мне послышалось, что вы вздохнули.
— Я не вздыхал.
— Нисколько не удивился бы, если бы вы и вздохнули. Здесь унылая жизнь для молодого царевича...
— Я не вздыхал, — нахмурившись, повторил Тот. Он быстро вышел из комнаты и двинулся по длинному коридору, чтобы начать занятия, желая при этом, чтобы Рехотеп держал свои чистые полотенца и свою заботу при себе. Что из того, чем он пробовал заняться, сделало его ещё более неудовлетворённым, чем накануне? Из-за чего ему стало тяжелее, чем прежде, быть послушным, доверять госпоже Шесу, терпеливо выносить свои утомительные жреческие обязанности? Было несколько жрецов, которые постоянно крутились около него, — Хвед, высокий и тощий главный носильщик барки бога, пара его подчинённых, и ещё этот Сата из кладовых, с длинным подбородком — все они желали знать, не надоело ли ему здесь и разве не был бы он счастливее во дворце, где мог бы общаться с сыновьями вельмож, а не с этими мальчишками из простонародья, вручали ему чистые полотенца, подсовывали самые лёгкие задачи, отталкивали с дороги других новичков, чтобы освободить для него место. Неудивительно, что мальчики не любили его. Неудивительно, что они никогда не чувствовали себя с ним непринуждённо, не пробовали заговаривать с ним, не искали его общества.
Конечно, для этого было много причин, устало подумал Тот.
Он с силой потянул высокую дверь в конце коридора. «Всё дело в том, что я царевич, — думал он. — Тогда я хотел бы не быть царевичем! Или быть царевичем на деле, а не только по имени... Нет, есть кое-что ещё. Они не просто не любят меня. Со мной что-то не так».
Он хорошо знал, что так и было. Хотя с виду он теперь был настоящим египтянином и его акцент быстро исчезал, его всё ещё считали чужеземцем. Все так думали, одни подобострастно подпрыгивая и растягивая губы в улыбках, другие не делая этого. Возможно, они были правы. Иногда он думал, что никогда не сможет понять мыслей этих египтян.
Вне храма, в Великом дворе, его настроение слегка улучшалось. В солнце, утреннем ветерке и прозрачном воздухе не было ничего угнетающего. Пальмы апатично покачивали тяжёлыми шапками из-за высоких стен, каждый лист смотрелся как драгоценный камень на фоне блестящего неба Со стороны Нила долетали слабые, но ясно различимые крики корабельщиков и хлопки парусов; вокруг двора разрастался обычный утренний шум нищих и разносчиков, готовившихся к торговле. Они с треском раскрывали складные сиденья, толкали и тянули на место закрытые корзины, полные крякающей и квохчущей жертвенной домашней птицы. Повсюду мелькали белые шенти, размахивали коричневые руки, сверкали согнутые спины. Старики расстилали вдоль стен свои циновки и раскладывали на них товар, их жилистые руки двигались среди лука и жертвенного хлеба, сопровождаемые сплетнями и взрывами кудахчущего смеха. Часть неба упала в тенистый угол, занятый продавцами цветов; это была большая вязанка лотосов. Тот видел их — синие, с божественным ароматом; с длинных трубчатых стеблей всё ещё капала вода. Ими торговал оборванный пострел девяти-десяти лет, громко ругавший маленькую голую девочку, которая стояла рядом, засунув палец в рот и пристально глядя вокруг огромными серьёзными глазами. На мгновение Тоту припомнилась малышка из дворца — та, похожая на котёнка. Та, которую госпожа Шесу хотела забыть.
«Можно подумать, что она и меня хотела забыть», — сказал себе Тот.
Он медленно шёл через огромный двор, солнце грело его голые плечи. Как всегда, первым его порывом было свернуть с пути, сделать великолепный бросок через высокие ворота и затеряться в переполненных улицах Фив. Это скучная жизнь для молодого царевича... Вместо побега он вошёл в восточное крыло храма, миновал прохладный, пропахший ладаном сумрак другого колонного зала и появился в расположенном за ним залитом солнечным светом дворе писцов. Он должен был закончить своё обучение.
