– Еще два дня, два дня, и нас отправят домой! Всего лишь два дня, а ты плачешь? Плачешь именно теперь? Мы уйдем отсюда, понимаешь?
Она бросилась на диван, спрятала в подушках лицо, задрожала и сквозь зубовный стук тем же испуганным голосом повторила:
– Два дня! Только два дня!
Один тапок соскользнул с голой ноги, ударился о деревянный пол, обнажилась розовая нога в белых шрамах. Маленькая детская нога. Ей пришлось отшагать много миль, неизвестно откуда она пришла, сколько стран ей пришлось пересечь, спасаясь бегством, прежде чем ее взяли и силой определили в этот дом, подумал я.
Сюзанна молчала, опустив лицо на грудь, ее рука оставалась в моих руках. Казалось, она не дышит. Вдруг она тихо спросила, не глядя на меня:
– Вы думаете, они отправят нас домой?
– Они не могут заставить вас оставаться здесь всю жизнь.
– Каждые двадцать дней они меняют девушек, – сказала Сюзанна, – вот уже восемнадцать дней, как мы здесь. Еще два дня, и нас сменят. Нас уже предупредили. Как вы думаете, они действительно отпустят нас домой? Я чувствовал, что она чего-то боится, но не мог понять чего. Потом девушка рассказала, как учила французский в школе в Кишиневе, ее отец был коммерсантом в городе Бельцы, а вот Люба – дочь врача, другие ее подруги тоже студентки. Люба училась музыке, играла на фортепиано как ангел, могла бы стать знаменитой пианисткой.
– Когда она уедет отсюда, то сможет снова взяться за учебу, – сказал я.
– Кто знает? После всего, что здесь случилось. И потом, неизвестно, куда нас отправят.
Люба подняла голову, ее лицо сжалось, как сжимается кулак, только глаза странно сверкали на восковом лице. Она дрожала как в лихорадке.
– Да, я обязательно стану известной пианисткой, – сказала девушка.
Она рассмеялась и стала рыться в карманах халата в поисках сигарет. Потом встала, подошла к столу, открыла бутылку пива, наполнила три стакана и подала нам на деревянном подносе. Ее шаг был легким и бесшумным.
– Хочется пить, – сказала Люба, жадно выпила и закрыла глаза.
Стояла удушающая жара, в едва прикрытые окна входило густое дыхание летней ночи. Люба шагала по комнате босиком с пустым стаканом в руке, глядя неподвижным взглядом прямо перед собой. Другая ее подруга, не произнесшая до этого ни слова, будто не слушавшая разговора и не понимавшая, что происходит вокруг, тем временем заснула, отклонившись на спинку дивана в своем жалком заштопанном платье, одну руку держа на лоне, вторую, сжатую в кулак, – на груди. Со стороны парка время от времени слышался сухой треск выстрелов. С противоположного берега Днестра, со стороны холмов возле Ямполя доносился рокот артиллерии, угасавший в удушающей ночной жаре как в шерстяной кудели. Люба остановилась возле заснувшей подруги и долго молча смотрела на нее. Потом сказала, обратившись к Сюзанне:
– Нужно отнести ее в постель, она устала.
– Мы работали весь день, – сказала Сюзанна как бы извиняясь, – и смертельно устали. Днем мы обслуживаем солдат, а с восьми до одиннадцати приходят офицеры. Ни минуты покоя.
Она говорила отстраненно, как об обыденной работе, не проявляя никакого отвращения. Она встала и помогла Любе поднять подругу; едва поставив ноги на пол, та сразу проснулась и, мыча, как от боли, отрешенная и расслабленная, повисла на руках подруг, которые повели ее к лестнице; скоро стон и шаги погасли за закрытой дверью.
Я остался один. Керосиновая лампа под потолком дымила, я встал отрегулировать пламя, лампа продолжала мигать, заставляя метаться по стенам мою тень и тени от мебели, бутылок и других предметов. Может, лучше было уйти. Я сидел на диване и смотрел на дверь. Я смутно чувствовал, что делаю плохо, оставаясь в том доме. Наверное, мне лучше было уйти, прежде чем вернутся Люба и Сюзанна.
– Я боялась, что уже не застану вас, – сказал за моей спиной голос Сюзанны. Она бесшумно спустилась вниз и медленно двигалась по комнате, приводя в порядок бутылки и стаканы, потом села рядом со мной на диване. Она припудрила лицо и теперь выглядела еще бледнее. Потом спросила меня, долго ли я пробуду в Сороках.
– Не знаю, может, два-три дня, не больше, – сказал я, – мне нужно будет съездить на фронт в Одессу. Но я скоро вернусь.
– Вы думаете, немцам удастся взять Одессу?
– Мне все равно, что делают немцы.
– Хотела бы и я так говорить…
– О! Мне жаль, Сюзанна, простите… – сказал я и после неловкой паузы добавил: – Все то, что делают немцы, – бесполезно: чтобы выиграть эту войну, нужно другое.
– Знаете, кто выиграет войну? Вы думаете, победят немцы, англичане, русские? Войну выиграем мы. Люба, Зоя, Марика, я и все прочие, такие, как мы. Войну выиграют проститутки.
– Замолчите, – сказал я.
– Войну выиграют проститутки! – повторила Сюзанна, почти крича.
Потом беззвучно рассмеялась и дрожащим голосом напуганной девочки спросила:
– Вы думаете, они отправят нас домой?
– А почему бы им не отправить вас домой? – ответил я. – Или вы боитесь, что вас отправят в другой такой же дом?
– О нет, через двадцать дней такой работы мы ни на что не годны. Я их уже видела, других.
Она замолчала, я заметил, как у нее дрожат губы. В тот день ей пришлось обслужить сорок три солдата и шесть офицеров. Она уже не могла выносить такую жизнь. Не столько от отвращения, сколько от физической усталости. Не столько от отвращения, повторила она и улыбнулась. Меня покоробило от ее улыбки: казалось, она хочет оправдаться, а может, что-то еще было в ее двусмысленной улыбке, свое и потаенное. Она рассказала, что девушки предыдущей смены выглядели доведенными до предельного состояния, уезжая отсюда. Уже не женщины, а привидения выходили из дома с жалким скарбом, чемоданами, свертками и тряпками в руках. Два эсэсовских автоматчика загнали их в кузов грузовика, отправлявшегося неизвестно куда.
– Хочу домой, – сказала Сюзанна, – я хочу домой.
Лампа задымила снова, жирный запах керосина расходился по комнате. Я ласково сжимал в своих руках руку Сюзанны, дрожавшую, как испуганный птенец. Ночь сопела на пороге, как больная корова, ее горячее дыхание входило в комнату вместе с шелестом деревьев и журчанием реки.
– Я видела, как они выходили отсюда, – сказала Сюзанна и задрожала, – это были призраки.
Мы надолго замолчали, сидя в полутьме, горькая грусть опустилась мне на душу. Я не верил своим собственным словам. Мои слова стали фальшивыми и злыми.
– До свидания, Сюзанна, – сказал я тихо.
– Не хотите подняться? – спросила она.
– Уже поздно, – ответил я и направился к двери. – До свидания, Сюзанна.
– Au revoir, – сказала Сюзанна и улыбнулась.
Ее улыбка сияла на пороге, небо было полно звездами.
