Якоб Шнойбер положил голову на место. Его голос был тихим и монотонным.
– Я сражался в немецких рядах у Белой Горы. Мы противостояли правому флангу чехов под командованием Иоахима Шлика. После этого я спал в саду. Было очень холодно. Мы ели гнилые груши. На следующий день мы вошли в Прагу, шили ее без единого выстрела. Мы дружно кричали, когда Максимилиан принял капитуляцию врага.
– Рад за вас, – сказал я в дурнотном нетерпении.
– Весной мне весьма пригодились навыки нотариуса, полученные, скажем так, в прошлой жизни. Меня нанял в качестве секретаря Карл, граф Лихтенштейна. В наши задачи входило составление списка главарей бунтовщиков, которых надлежало арестовать и допросить.
– Герр Шнойбер, я в самом деле ужасно устал.
– Это было в прошлом июне. У восточной стены старой ратуши построили громадный эшафот. Вы знаете, где это… напротив школы, где вы жили…
Несмотря на дурноту и усталость, кровь в моих венах чуть не замерзла.
– Продолжайте, – сказал я.
По-прежнему сидя за моим столом, Якоб Шнойбер прими пси подробно описывать казни. Имена богемских дворян были для меня пустым звуком; рассказы об их мучениях только усугубляли мою тошноту.
– Я видел, как они казнили доктора Йессениуса. Вы ведь слышали про него?
– Он был… анатомом…
– Он вел переговоры с венграми в Братиславе. Бедный Йессениус. Что они сделали с трупом? Неужели
его скелет теперь болтается на веревке в Карловом университете?
– Но в тот судный день я был не только наблюдателем, – продолжал Шнойбер. Снаружи сгущались сумерки; я различал только яркий блеск глаз моего врага и сверкающий глянец его зубов. – Я лично вогнал гвоздь, прибивший Микулоша Дивиша к плахе. Прямо через язык.
– Сдается мне, ваш язык лжет.
– Но я проявил милосердие и дал парню возможность восстановить способность к речи. Дал возможность кому-то из родственников придержать его голову, чтобы язык не разорвало.
– Черт вас подери, Шнойбер. – Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. – Зачем вы мне рассказываете эти мерзости?
– А затем. Потому что я видел, как ты с омерзением воротишь нос от моих экспонатов. Потому что ты улыбаешься и отравляешь мир своей улыбкой, а потом вздрагиваешь при виде съеденной оспой головы и думаешь, что это делает тебя добрым христианином. Ты никогда не спал с шлюхой?
– Убирайся.
– Настоящий художник ценит ужасы жизни.
– И ты называешь себя художником? Тела, что ты выставляешь, сотворил Бог.
– Бог сотворил и то, что рисуете вы, герр Грилли. – Шнойбер взял со стола один из «языковых камней» и швырнул им в меня. – Бог сотворил и это. Он сделал все эти диковины. Мы оба фиксируем существующую материю. Только я стараюсь ее сохранить.
– Для начала убив.
– Вы презираете мои методы. И все же вы позаимствовали эту мумию для ваших… как их назвать? Картин? Единственная разница между нами состоит в том, что вы малюете плоть, а я ее спасаю. Вы создаете иллюзии, а я восхваляю саму вещь.
– Дешевые черепушки.
– По крайней мере они настоящие.
– Что?
– Нельзя подделать человеческую плоть.
Холодный пот потек у меня между лопатками.
– На что вы намекаете, герр Шнойбер?
– Ладно, скажу прямо. Вы имитатор, герр Грилли. У вас нет собственного искусства, вы крадете его у людей, обладающих большим талантом. И герцогу Альбрехту это уже надоело.
– Герцогу Альбрехту?
– Да, об этом еще не объявляли. Его светлость отказался от второй части имени. С моей помощью – с помощью мастера Нотта – герцог восстановил свою истинную личность.
Мне было феерически плохо; мои кишки сковал лед.
– Сам Альбрехт рассказал нам про ваши фокусы.
– Он не мог этого сделать. Оклеветать свою собственную библиотеку?! Дело всей жизни?! Это неслыханно.
– Путеводные духи ничего не откроют тому, кто живет обманом. Герцог очистил совесть, рассказав обо всех проступках.
– Тогда почему он не разоблачил мои подделки на публике, вчера, когда меня накормили словесными батогами?
– Ангелов Нотта вполне удовлетворила приватная исповедь. Правильно, правильно, герр Грилли. Присядьте. Отдохните.
Мои подушки были холодными, жесткими и истрепанными. Мое левое колено тряслось, как тогда, десятилетия назад, на темной лестнице таверны в Кляйнзайте.
– Но я вам еще не рассказал, – сказал Шнойбер, – чем я зарабатывал на жизнь до Белой Горы.
(О Боже!)
– Я работал на человека по имени Моосбрюггер. Матеус Фридрих Моосбрюггер. Кажется, вы с ним встречались в годы своей юности?
– Чушь собачья. Вы тогда были совсем ребенком.
– Филип фон Лангенфельс – да, его вы тоже знали, – взял меня в пажи незадолго до своего ареста. Моосбрюггер оставил меня при себе. После Лангенфельса мы кочевали с места на место по Саксонии и Тюрингии. Он научил меня многим полезным вещам. А еще он мне рассказывал про свои старые интриги. Именно так я и узнал о вашем позоре.
Мое горло сжал острый спазм, я даже не мог сглотнуть слюну.
– Он не застал меня у реки, – прохрипел я. – Этот ваш благодетельный убийца.
– Зато он пытался утопить вас в Далиборе… Я, конечно, забыл про эту историю. Их ведь так много. Но потом мой добрый друг Джонатан Нотт описал вас в письме, и я задумался, не тот ли это карла. Что-то вы приуныли. Вас разве не воодушевляет, что ваше имя фигурирует в чужой переписке?
– И Нотт пригласил вас сюда, чтобы раскрыть мою постыдную тайну и дискредитировать меня в глазах герцога.
– Герцог привязан к вам. Это странно, но факт. Он далеко не сразу поверил моим обвинениям. Даже сейчас он не хочет отправлять вас в изгнание.
– Как мне повезло, – буркнул я.
– Его светлость нуждается в очищении. Чтобы облегчить душу и восстановить здоровье тела, ему необходимо изгнать из своей жизни все загрязняющие примеси. Включая тех, кто мешает ему очиститься. – Якоб Шнойбер бесшумно встал; мой обычно крикливый стул издал только слабый скрип. – Вы есть препятствие на его пути к выздоровлению.
– Это ваш коллега его отравляет. Каким дурманом вы его пичкаете?
– Герр Нотт применяет алхимические законы ко всему – и ко всем. Вас следовало удалить из жизни герцога.
Любезный читатель, это стало почти облегчением. Мою ложь раскрыли, как брюхо рыбы, предназначенной для потрошения. В глазах герцога мое имя превратилось в осколки.
