– И недостоин его, – добавил Грюненфельдер. Со всех сторон меня окружали оскаленные шакальи пасти. Только умница Нотт стоял в стороне, как ни в чем не бывало скрестив руки на груди, хотя, собственно, именно он и запустил этот маховик.
– Я действительно потратил малую толику ваших денег, милорд. Незначительную сумму на различные нужды. Сейчас уже не припомню, на что, сознаюсь, но сумма была такой крошечной, и проступок – если это был проступок – был совершен слишком давно…
– Даже слишком давно, ваша светлость, – сказал обергофмейстер, – слишком давно этот тосканец явно злоупотребляет вашим гостеприимством.
Стыд и ярость заставили меня позабыть об осторожности.
– А как же Шнойбер? И Нотт, который так искусно занял мое место? Все вы можете видеть результаты моих трудов. Этот самый дворец, эта библиотека… Я работал для славы и величия герцога. Неужели вы не понимаете: это они, вновь прибывшие, воспользовались доверчивостью герцога.
– Молчать! – Герцог вытер губы. – Обвиняемый будет молчать… и поменьше дерзить… Обергофмейстер, пожалуйста, продолжайте.
– Томас Грилли, вы солгали его светлости насчет вашего положения в Праге при почившем императоре. Вы хвастали связями с королевскими особами, с которыми, что вовсе не удивительно, вы никогда не были даже знакомы.
– Как… С чего вы взяли?
– Вы держали в секрете факт своего заключения в пражском замке, что равносильно вранью.
– Умолчание не есть ложь. Всего лишь упущение.
Адольф Бреннер нахмурился и украдкой сделал мне знак молчать.
– Вы оскорбили своего покровителя, – продолжал Мориц фон Винкельбах, – и предали доверие человека, который дал вам все.
– И каково наказание?
Пусть, думал я. Пусть случится худшее, чтобы оно уже случилось и все закончилось. Наконец.
– Будь моя воля, – сказал обергофмейстер, – я бы вас выпорол и вышвырнул вон из герцогства.
– Нет! – вскричал герцог. – Я не допущу, чтобы он пострадал.
– Но он даже и не пытается оправдаться, – возразила мужу Элизабета.
– Он служил мне, – сказал герцог. – Он много сделал… и приобрел много… прекрасных вещей. И я благодарен ему за это.
Глядя на носки своих туфель, я с облегчением понял, что наш общий секрет – подделки, которые мы выдавали за оригиналы, – пока еще остается секретом. Это был клей, благодаря которому я прилепился к Фельсенгрюнде; потому что, изгнав меня без надежды на прощение, герцог рисковал быть разоблаченным.
– Его следует лишить всех титулов и оштрафовать. Ему урежут жалованье. Но иного наказания не будет. – Альбрехт Рудольфус закрыл глаза. Полный скорби, он откинулся на шинку своего кресла. – А сейчас пусть идет. Я все сказал.
Придворные сомкнули ряды. Они шипели и освистывали меня, как символические Ветра на картах.
– Стыдись! Плут! Мошенник!
Я продрался сквозь развевающиеся мантии и убежал из библиотеки. Пересек безлюдный двор. Стражники отмахнулись от меня, как от вони. Я перешел через мост. Теперь – налево, в город, вниз по холму, где дома словно отшатываются от замка, как камешки на берегу, что становятся все меньше и меньше по мере приближения к перемалывающему морю. Может быть, весть о моем позоре докатилась сюда раньше меня? Рак-отшельник, изгнанный из своей раковины, может найти убежище лишь в городских трущобах. У меня в кошельке еще оставалось несколько монет. Мне бы их сохранить – хоть какой-то запас на черный день! Но я спустил все. Я болтался по узким улочкам, заходил в грязные таверны, где когда-то набирал рабочих. Каждый вымученный смешок, каждую каплю пива, пролитую у моего стула, я воспринимал как оскорбление, как покушение на мою честь, и только мой малый рост удерживал меня от того, чтобы наброситься на обидчиков с кулаками. Подавленный, жалкий, я прятал нос в немытых кружках. Пивная пена и сопли пропитали мои рукава. Я хорошо помню тот вечер в унылой таверне, утопавшей в алых лучах заката и знакомых ароматах – запахе кузнечного пота и вони сваленных в кучу гнилых овощей. Пока я сидел, тупо глядя в пространство, выпивка – смесь вина и теплого пива – усердно работала над моим мозгом, заглушая его возражения и окутывая окружающий мир мягкой ватой отупения. Когда я попытался встать, пол ушел у меня из-под ног, как вода – от Тантала, и стены начали танцевать. Я оказался в бушующем море. Земля бросилась мне навстречу, как приветливая собака. Я смутно помню, что меня подняли на ноги. Чьи-то пальцы шарили по моим карманам. Кошелек срезали. Потом кто-то поместил меня на голубые кучи облаков. Почему-то у меня прорезалась похоть. Я гонялся за юбками и, помнится, цеплялся за кусок тафты, пока какие-то рассерженные птицы не начали бить крыльями и клевать мне лицо. «Анна! – кричал я. – Гретель, mein Herzensau!» В конце концов рассерженный муж положил конец скандалу, врезав мне по щеке то ли тростью, то ли кулаком. Вместе с болью пришло отрезвление. Я помню вишневую мякоть, которая полилась у меня из ноздрей, а потом перешла в поток рвоты, выплеснувшийся на дрожащие пальцы. Пошатываясь, я добрел до ниши, где пук соломы сомнительной чистоты пропитался тонким запахом соседнего ящика с персиками. Завтра или послезавтра мне придется вернуться в замок, чтобы попытаться спасти хоть что-то. Но сейчас мои веки сделались неподъемными. Сон упал на меня, как капюшон. Мечта всей моей жизни рассыпалась в прах.
В замок я вернулся в раскаянии. Больше мне некуда было идти. Под безразличными взглядами часовых я вошел в тень восточного крыла и поднялся с черного хода в свою комнату на Вергессенхайт.
Плотный сумрак окутывал коридор. Кто-то закрыл все ставни и не подумал зажечь хотя бы одну лампу.
– Чертовы слуги, – пробормотал я, роясь в карманах в поисках огнива, которого там не было.
Вокруг было темно и тихо. В соседних комнатах никто не шевелился. Мне вдруг стало страшно.
– Кто там?
Я прислушался: не раздастся ли звук дыхания, неосторожный шорох одежды, слабый звон металла.
– Адольфо, это ты?
Молчание. Черт. Я что же, буду теперь бояться темноты? Я двинулся вперед, слепо нащупывая дорогу ногой.
За моим столом сидел Якоб Шнойбер. Он оставил дверь открытой: не для того, чтобы смягчить мой испуг, а чтобы я не разбудил соседей своим криком.
– Ага. – Я старался выглядеть беззаботным. – У вас, как я понимаю, есть ключ от этой двери?
– У меня много ключей.
Он рассматривал высушенную голову туземца Хибаро – которую я запечатлевал для потомков, – как будто это был странный фрукт, предназначенный к продаже на рынке. В окно пробивался слабый синеватый свет. Я спросил, что он делает в моей комнате.
– Я пришел рассказать вам о своей жизни, герр Грилли. Где я был. С кем встречался.
– Я совершенно уверен, что капеллан или Вакенфельс с радостью выслушают вашу исповедь.
