Элизабет Марри все еще была сурова и холодна. Ее голос звучал резко, но сказала она нечто совершенно удивительное:
— Эмили, я не имела никакого права читать твои письма. Я признаю, что была неправа. Пожалуйста, прости меня.
— О! — Это вырвалось почти как крик. Тетя Элизабет наконец нашла способ покорить Эмили. Девочка поднялась, закинула руки на шею тете Элизабет и сдавленно произнесла:
— Ох… тетя Элизабет… мне жаль… мне очень жаль… я не должна была писать того, что написала… но я писала, когда была раздражена… и на самом деле я не думала всего того, что там написано… честное слово, я вовсе не имела в виду того, что там самое ужасное. Вы ведь верите мне, правда, тетя Элизабет?
— Я хотела бы поверить, Эмили. — Странная дрожь пронзила высокую неподвижную фигуру. — Мне… тяжело думать, что ты… ненавидишь меня… ты, ребенок моей сестры… ребенок маленькой Джульет.
— У меня нет ненависти к вам… о нет, — всхлипнула Эмили. — И я буду любить вас, тетя Элизабет, если вы мне позволите… если вы хотите, чтобы я вас любила. Я не знала, что вам не все равно. Дорогая тетя Элизабет!
Эмили крепко сжала тетю Элизабет в объятиях и запечатлела горячий поцелуй на ее белой, морщинистой щеке. Тетя Элизабет в ответ серьезно поцеловала ее в лоб и затем сказала, словно желая подчеркнуть, что инцидент исчерпан:
— Тебе лучше умыться и спуститься к ужину.
Но оставался еще один вопрос, в который следовало внести ясность.
— Тетя Элизабет, — прошептала Эмили. — Понимаете, я не могу сжечь эти письма… они принадлежат папе. Но я вот что сделаю. Я их все перечитаю и поставлю звездочку везде, где говорила о вас, и добавлю объяснительную сноску, в которой скажу, что ошибалась.
В следующие несколько дней Эмили употребляла все свое свободное время на вписывание «объяснительных сносок», И после этого ее совесть ее была спокойна. Но, когда она снова попыталась написать письмо отцу, оказалось, что это занятие больше не имеет для нее смысла. Чувство реальности, близости, общности исчезло. Быть может, она утрачивала интерес к этой переписке постепенно, по мере того как незаметно переходила от детства к юности… быть может, ожесточенное столкновение с тетей Элизабет просто привело к тому, что в прах рассыпалось нечто, из чего еще раньше ушел дух. Но, так или иначе, а писать новые письма было невозможно. Ей ужасно не хватало их, но вернуться к ним она не могла. Казалось, какая-то дверь, которая была в ее жизни, вдруг закрылась у нее за спиной и уже не откроется никогда.
Глава 30
Когда завеса поднялась
Было бы очень приятно иметь возможность отметить, что после примирения в «эркере» Эмили и тетя Элизабет жили в дружбе и согласии. Но на самом деле все шло почти так же, как прежде. Эмили держалась кротко и старалась сочетать в практичных пропорциях мудрость змеи и кротость голубя[91], но взгляды тетки и племянницы настолько различались, что обойтись без стычек не удавалось; они говорили на разных языках, а потому были обречены на непонимание.
И все же кое-что изменилось… и весьма существенно. Элизабет Марри получила важный урок: не может быть одного закона справедливости для детей и другого для взрослых. Она оставалась все такой же деспотичной, как прежде, но, общаясь с Эмили, не делала и не говорила ничего, чего в подобном случае не сделала и не сказала бы, если бы на месте Эмили оказалась Лора.
Эмили, со своей стороны, сделала открытие, что, несмотря на всю свою внешнюю холодность и суровость, тетя Элизабет действительно любит ее; и было удивительно, как это открытие все сразу изменило. Манеры и слова тети Элизабет перестали уязвлять, и окончательно затянулась небольшая рана, что оставалась в сердце Эмили со дня, когда ей пришлось тянуть жребий в Мейвуде.
«Теперь я уже не считаю, что тетя Элизабет взяла меня сюда лишь из чувства долга», — думала она с торжеством.
В то лето Эмили стремительно росла — телом, умом и душой. Жизнь была прекрасна и становилась с каждым часом все ярче, как распускающаяся роза. Восхитительные образы наполняли ее воображение, и она старалась как можно лучше перенести их на бумагу. Однако, изложенные словами, они были уже не так прелестны, и Эмили пережила немало моментов жестокого разочарования, сокрушающего сердце истинного художника, который обнаруживает, что
Всегда мечта творца прекрасней
Того, что кисть оставит на холсте.
Многое из своей «старой чепухи» она сожгла, даже «Дочь моря» обратилась в пепел. Но маленькая кучка рукописей в застекленном шкафчике на каминной полке в «эркере» постоянно росла. Именно там теперь хранила Эмили свои черновики: полка под диваном на чердаке была осквернена; к тому же она почему-то чувствовала, что тетя Элизабет никогда больше не будет трогать ее «личные бумаги», где бы они ни хранились. Она больше не ходила на чердак читать, писать или мечтать; наилучшим местом для всего этого был теперь ее собственный дорогой «эркер». Она очень любила эту необычную, старомодно обставленную маленькую комнатку, которая стала для нее почти живым существом, разделявшим ее радости и утешавшим в горе.
Илзи тоже росла и расцветала необычной красотой и блеском ума, не зная никакого закона, кроме собственной воли, и не признавая никакой власти, кроме власти собственных причуд. Тетя Лора тревожилась за нее.
— Она так скоро станет взрослой девушкой… и кто тогда позаботится о ней? Аллан не желает заняться ею.
— Аллан выводит меня из терпения, — мрачно отозвалась тетя Элизабет. — Он всегда готов запугивать других и раздавать всем советы. Лучше бы взглянул на себя. Он является сюда и приказывает мне делать то-то или не делать того-то для Эмили, но, посмей я сказать ему хоть словечко об Илзи, он устроит скандал. Подумать только! Чтобы мужчина ополчался на собственную дочь и не заботился о ней лишь потому, что ее мать вела себя не так, как ей следовало… как будто в этом виноват бедный ребенок.
— Ш-ш-ш, — сказала тетя Лора, заметив Эмили, направляющуюся через гостиную к лестнице.
Эмили с грустью улыбнулась про себя. Тетя Лора могла и не произносить своего «ш-ш-ш». Эмили уже было известно все о матери Илзи — все, кроме самого главного, о чем не знала ни она, ни другие… так как Эмили никогда не отказывалась от убеждения, что никто не знает всей правды о Беатрис Бернли. Она часто с тревогой размышляла о Беатрис, когда, уютно свернувшись в своей кровати из черного орехового дерева, прислушивалась к стону залива и пению бродящей среди деревьев Женщины-ветра, а потом медленно засыпала с горячим желанием непременно раскрыть когда-нибудь эту старую мрачную тайну, чтобы навсегда покончить с выдумками о позоре и жестокосердии.
Эмили довольно вяло поднялась по лестнице в свою комнату. Она собиралась добавить еще несколько абзацев в свой рассказ «Призрак колодца», в сюжет которого вплела старую легенду о колодце на поле мистера Ли, но почему-то желания писать не было. Она положила рукопись обратно в застекленный шкафчик на каминной полке и перечитала письмо, пришедшее в тот день от Дина Приста — одно из его обычных толстых, веселых, оригинальных, восхитительных писем. Он писал, что приезжает на месяц в гости к своей сестре в Блэр-Уотер. Эмили с удивлением отметила, что это известие больше не вызывает у нее волнения. Она чувствовала себя усталой… голова болела. Эмили не могла припомнить, чтобы у нее когда-нибудь прежде болела голова. Так как писать не хотелось, она решила прилечь и на время вообразить себя некой леди Треваньон. В то лето Эмили очень часто становилась леди Треваньон в одной из воображаемых жизней, которые начала придумывать для себя. Леди Треваньон была женой английского графа и вдобавок, являясь знаменитой романисткой, заседала в британской палате общин[92]— где неизменно появлялась в черном бархатном платье и с роскошной жемчужной диадемой на темных волосах. Она была единственной женщиной в парламенте и, так как это происходило еще до появления суфражисток[93], ей приходилось выслушивать немало насмешек, колкостей и оскорблений от окружавших ее негалантных мужчин. Любимой сценой Эмили был момент, когда она поднимается со скамьи, чтобы произнести свою первую речь… восхитительный, волнующий момент. Так как у Эмили не хватало собственных идей для такой речи, она всегда прибегала к «ответу Питта Уолполу»[94], который нашла в своей хрестоматии и который произносила с небольшими изменениями. Дерзкий оратор, чьи слова побудили леди Треваньон выступить с ответной речью, посмеялся над ней как над женщиной, и леди Треваньон — величественное существо в бархате и жемчугах — встала в полной драматизма тишине и сказала: «Чудовищное преступление быть женщиной, в котором уважаемый член палаты так решительно и вполне уместно обвинил меня, я не буду пытаться ни преуменьшить, ни отрицать, но удовольствуюсь тем, что выражу желание оставаться одной из тех, чьи грехи ограничиваются принадлежностью к их полу, но не одной тех, кто невежествен, несмотря на мужественность и опыт». (В этом месте ее всегда прерывал гром аплодисментов.)
