Невозможно ответить однозначно на вопрос, какая именносоломинка переломила спину верблюду, но 13 июня 1969 года прохождение романа вДетгизе было остановлено указанием свыше и рукопись изъяли из типографии.Начался период Великого Стояния «Обитаемого острова» в его детгизовскомварианте.
Не имеет смысла перечислять все слухи, в том числе и самыедостоверные, которые возникали тогда, бродили из уст в уста и бесследноисчезали в небытии, не получив сколько-нибудь основательных подтверждений.Скорее всего, правы были те комментаторы событий, которые полагали, чтоколичество скандалов вокруг имени АБС (шесть ругательных статей за полгода вцентральной прессе) перешло наконец в качество и где-то кем-то решено быловзять строптивцев к ногтю и примерно наказать. Однако же и эта гипотеза,неплохо объясняя дебют и миттельшпиль разыгранной партии, никак не объясняетсравнительно благополучного эндшпиля.
После шести месяцев окоченелого стояния рукопись вдруг сновавозникла в поле зрения авторов – прямиком из Главлита, испещреннаямножественными пометками и в сопровождении инструкций, каковые, как и положено,были немедленно доведены до нашего сведения через посредство редактора. И тогдабыло трудно, а сегодня и вовсе невозможно судить, какие именно инструкцииродились в недрах цензурного комитета, а какие сформулированы были дирекциейиздательства. По этому поводу существовали и существуют разные мнения, и тайнаэта никогда теперь уже не будет разгадана. Суть же инструкций, предложенныхавторам к исполнению, сводилась к тому, что надлежит убрать из романа как можнобольше реалий отечественной жизни (в идеале – все без исключения) и преждевсего – русские фамилии героев.
В январе 1970 АБС съехались у мамы в Ленинграде и в течениечетырех дней проделали титаническую чистку рукописи, которую правильнее было быназвать, впрочем, не чисткой, а поллюцией, в буквальном смысле этогонеаппетитного слова.
Первой жертвой стилистических саморепрессий пал русскийчеловек Максим Ростиславский, ставший отныне, и присно, и во веки всех будущихвеков немцем Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделалсяСикорски, и вообще в романе появился легкий, но отчетливый немецкий акцент:танки превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, «дурак,сопляк!» – в «Dumkopf, Rotznase!»... Исчезли из романа: «портянки»,«заключенные», «салат с креветками», «табак и одеколон», «ордена», «контрразведка»,«леденцы», а также некоторые пословицы и поговорки, вроде «бог шельму метит».Исчезла полностью и без следа вставка «Как-то скверно здесь пахнет...», аНеизвестные Отцы Папа, Свекор и Шурин превратились в Огненосных ТворцовКанцлера, Графа и Барона.
Невозможно перечислить здесь все поправки и подчистки,невозможно перечислить хотя бы только самые существенные из них. Юрий Флейшман,проделавший воистину невероятную в своей кропотливости работу по сравнениючистовой рукописи романа с детгизовским его изданием, обнаружил 896разночтений – исправлений, купюр, вставок, замен... Восемьсот девяностошесть!
Но это уже был если и не конец еще истории, то во всякомслучае ее кульминация. Исправленный вариант был передан обратно на площадьНогина, в Главлит, и не прошло и пяти месяцев, как получилось письмецо от АН(22.05.70):
«...Пл. Ногина выпустила, наконец, ОО из своих когтистыхлап. Разрешение на публикацию дано. Стало, кстати, понятно, чем объясняласьтакая затяжка, но об этом при встрече. Стало известно лишь, что мы –правильные советские ребята, не чета всяким клеветникам и злопыхателям, тольковот настрой у нас излишне критически-болезненный, да это ничего, с легкойруководящей рукой на нашем плече мы можем и должны продолжать работать. <...>Подсчитано, что если все пойдет гладко (в производстве), то книга выйдет где-тов сентябре...»
В сентябре книга, положим, не вышла, не вышла она и вноябре. В январе 1971 года закончилась эта история – поучительная историяопубликования развеселой, абсолютно идеологически выдержанной, чисторазвлекательной повестушки о комсомольце XXII века, задуманной и написаннойсвоими авторами главным образом для ради денег.
Интересный вопрос: а кто все-таки победил в этом безнадежномсражении писателей с государственной машиной? Авторам, как-никак, а все-такиудалось выпустить в свет свое детище, пусть даже и в сильно изуродованном виде.А вот удалось ли цензорам и начальникам вообще добиться своего –выкорчевать из романа «вольный дух», аллюзии, «неуправляемые ассоциации» и всяческиеподтексты? В какой-то мере – безусловно. Изуродованный текст, без всякихсомнений, много потерял в остроте своей и сатирической направленности, нополностью кастрировать его, как мне кажется, начальству так и не удалось. Романеще долго и охотно пинали ногами разнообразные доброхоты. И хотя критическийпафос их редко поднимался выше обвинений авторов в «неуважении к советскойкосмонавтике» (имелось в виду пренебрежительное отношение Максима к работе вСвободном Поиске), несмотря на это, опасливо-недоброжелательное отношениеначальства к «Обитаемому острову», даже и в «исправленной» его модификации,просматривалось вполне явственно. Впрочем, скорее всего, это была простоинерция...
В настоящем издании первоначальный текст романа взначительной степени восстановлен. Разумеется, невозможно было вернуть«девичье» имя Максиму Каммереру, урожденному Ростиславскому – за прошедшиедвадцать лет он (как и «Павел Григорьевич» Сикорски) стал героем несколькихповестей, где фигурирует именно как Каммерер. Тут уж – либо менять везде,либо не менять нигде. Я предпочел – нигде. Некоторые изменения, сделанныеавторами под давлением, оказались тем не менее настолько удачными, что ихрешено было сохранить и в восстановленном тексте – например, странно звучащие«воспитуемые» вместо банальных «заключенных» или «ротмистр Чачу» вместо«капитана Чачу». Но подавляющее большинство из девяти сотен искажений было,конечно, исправлено, и текст приведен к «каноническому виду».
...Я перечитал сейчас все вышеизложенное и ощутил вдругсмутное опасение, что буду неправильно понят современным читателем, читателемконца XX – начала XXI века.
Во-первых, у читателя могло возникнуть представление, чтоАБС все это время только тем и занимались, что бегали по редакциям, клянчили ихради бога напечатать, рыдали друг другу в жилетку и, рыдая, уродовалисобственные тексты. То есть, разумеется, все это было на самом деле – ибегали, и рыдали, и уродовали, – но это занимало лишь малую часть рабочеговремени. Как-никак именно за эти месяцы написан был наш первый (и последний)фантастический детектив («Отель У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА»), начата и законченаповесть «Малыш», начат наш «тайный» роман «Град обреченный» и закончены вчерновике три части его, задуман и начат «Пикник на обочине». Так что рыданиярыданиями, а жизнь и работа шли своим чередом, и некогда нам было унывать иломать руки «в смертельной тоске».
Теперь во-вторых. Во-вторых, вспомнился мне рассказизвестного писателя Святослава Логинова («внезапного патриарха отечественнойфэнтези»), как выступал он недавно перед нынешними школьниками, пытался, вчастности, поразить их воображение теми невероятными и нелепыми трудностями, скоторыми сталкивался писатель середины 70-х, и неожиданно услышал из рядовнедоуменное: «Если было так трудно печататься, что же вы не организовалисобственного издательства?..» Сегодняшний читатель просто представить себе неможет, каково было нам, шестидесятникам-семидесятникам, как беспощадно ибездарно давил литературу и культуру вообще всемогущий партийно-государственныйпресс, по какому узенькому и хлипкому мосточку приходилось пробираться каждомууважающему себя писателю: шаг вправо – и там поджидает тебя семидесятая(или девяностая) статья УК, суд, лагерь, психушка; в лучшем случае –занесение в черный список и выдворение за пределы литературного процесса летэдак на десять; шаг влево – и ты в объятиях жлобов и бездарей, предательсвоего дела, каучуковая совесть, иуда, считаешь-пересчитываешь поганыесребреники... Сегодняшний читатель понять этих дилемм, видимо, уже не всостоянии. Психологическая пропасть между ним и людьми моего времени ужеразверзлась, трудно рассчитывать заполнить ее текстами наподобие моихкомментариев, но ведь другого способа не существует, не правда ли? Свобода, онакак воздух или как здоровье, – пока она есть, ты ее не замечаешь и непонимаешь, каково это – без нее или вне ее.
