первый узнал о создании нового правительства Германии.
– В течение ближайших двадцати четырёх часов ни при каких обстоятельствах вы, Вейдлинг, не должны допустить изменения в военном положении Берлина, – протерев очки замшей и надев их, сказал Кребс. – Поэтому я предлагаю вам не уезжать в свой штаб, а на ночь остаться в бункере. Совсем скоро я в сопровождении начальника штаба 56-го танкового корпуса полковника Дуффинга отнесу условия временного перемирия русскому командованию.
– Веришь ли ты, Ганс, как солдат, что русские согласятся на переговоры о перемирии? – спросил Вейдлинг. – На их месте я бы на это никогда не пошёл. Русские не преминут сорвать плод зрелый, на иное, господа, и не рассчитывайте.
Кребс и остальные промолчали, и Вейдлинг продолжил:
– Я считаю, что вместо перемирия нужно предложить русским безоговорочную капитуляцию Берлина, может быть, тогда благодаря любезности русского командования и представилась бы возможность собрать в Берлине легализованное фюрером правительство. Сумасшедшая битва за Берлин должна закончиться как можно быстрее.
– Господин Вейдлинг! – Геббельс чуть не подскочил со стула. Рейхсканцлера возмутили сами фразы генерала, говорящие о пораженчестве перед лицом идеологического противника. На это он равнодушно смотреть не мог, поэтому и проговорил далее: – Я категорически отвергаю любую мысль о капитуляции!
– Господин рейхсминистр! – по старинке обращаясь к Геббельсу, заметил по этому поводу Вейдлинг. – Неужели вы серьёзно верите, что русские будут вести переговоры с таким правительством Германии, в котором вы являетесь рейхсканцлером?
Закончив свою речь, генерал встал и, не попрощавшись, с чувством собственного достоинства вышел из комнаты.
22 часа 30 минут
Фюрер сидел в плетёном кресле и нервно барабанил по подлокотнику пальцами левой руки. Возможность отлёта таяла у него прямо на глазах. Ева кидала в сторону мужа беспокойные взгляды, переживала за него, но предпочла в этот ночной час помолчать, чтобы окончательно не разозлить его и не вывести из себя. В таком состоянии он был способен на необдуманные дикие поступки и слова. Она, глубоко задумавшись над тем, через что ей предстояло пройти, пристально смотрела вдаль.
– Где этот Мюллер? – не вытерпев, сердито вопросил Гитлер. – Весьма странно! Не находишь, дорогая? Его действия всегда носят спланированный характер, на то он и возглавляет мою полицию. Так было всегда, сейчас – не знаю что и думать. Действует как хочет. Не даёт о себе знать. С того времени, как мы покинули бункер. Что-то мне подсказывает, что о нас, вероятно, забыли! Ты, Ева, согласна со мной? Память человеческая коротка, а жизнь диктует детективам и нам иные правила поведения. Наши дела, как это не прискорбно звучит, принимают откровенно худой оборот. Пока я сам не побеспокоюсь обо всём, не происходит ничего.
– Не волнуйся, дорогой! – стала утешать Ева, наблюдая муку на лице мужа. – Я, как и ты, знаю, что герр Мюллер человек долга, он скоро напомнит о себе. И нам беспокоиться не стоит. Ади, посмотри на меня. Я разве выгляжу утомлённой? Вот видишь, ты убедился, что нет. А в чём секрет? В том, что отлично заваренный кофе помог мне снять усталость прошедшего дня.
– Может, ты и права! – посмотрев на неё, Гитлер стал успокаиваться. – Бодрствовать тебе, особенно сейчас, не помешает. Нам потребуются крепкие нервы для такого полёта. Причину отсутствия Мюллера я выясню позже. У него самого. Как начальник гестапо, он обязан проследить за тем, чтобы о нашем присутствии здесь не пронюхали в бункере. Особенно Геббельс. Если он узнает, что мы его обманули, с ним будет такая истерика, ты даже, дорогая, это представить себе не можешь. Для него я сделал всё, что мог. Он сам виноват, что обрёк себя и свою семью на верную смерть. Здесь я предпочту умыть руки.
– Как к нам беспощадна судьба! – молвила Ева. – Жаль, что ни он, ни Магда не послушали нас и не уехали из Берлина. Мы не бросали их на произвол судьбы.
– Человек сам волен выбирать свою судьбу! – заметил на это Гитлер. – Я не могу помочь Геббельсам, не попав сам в опасное положение. Он часто, ещё на заре нашего движения, бывал хамелеоном, подличал. Один раз, это было давно, он предал меня, во всеуслышание назвав меня мелким буржуа, и предложил членам партии исключить меня из неё! – со злостью в голосе сказал Гитлер. – Каков философ-перебежчик, а? Но несмотря на эти недостатки характера его талант пропагандиста я ценил всегда, и всё же где-то в душе горький осадок от этих его высказываний у меня остался. Такого предательства я не прощаю, он окончательно потопил себя в моих глазах. Да и моё так называемое политическое завещание явилось вынужденным следствием рассуждений Геббельса о сумерках богов, которые скорее наступят для него, чем для нас.
– Ты был и есть фюрер! – сказала Ева. – Ты лучше знаешь, как поступить.
– Да, дорогая, это так! – смягчив тон, произнёс Гитлер. Чувство влечения к жене не угасло, а продолжало довлеть над ним. – Я выбрал удачный момент! Только бы Кребс не подвёл, а заключил с русскими перемирие. Пусть это будет на пять, на десять часов, но преимущество нашего спасения я вижу именно в этой непростой миссии генерала.
Тревожное состояние стало покидать фюрера и Еву, когда они увидели, как к ним, двигаясь по разбомбленным рытвинам, приближается Мюллер и его молодой напарник.
– Вот и наш пилот, Ева! – заметил Гитлер.
Мюллер и мужчина в лётном шлеме на голове подошли к чете Гитлер и поздоровались с ними за руку.
– Какие новости, герр Мюллер? – вопросительно
