Предславы, враг – изменник Володарь. Думать о нём не хотелось, королева вздыхала, морщилась, старалась отвлечься.
Моравия была густо заселена, по пути её возок то и дело проезжал мимо богатых сёл и хуторов. Крестьяне-седляки в расшитых узорами на воротах рубахах выходили к дороге, кланялись в пояс, подносили хлеб-соль, угощали свежим парным молоком. Помимо славянских, было в округе много венгерских селений. У ворот замков встречали её моравские паны и владыки. Иногда внезапно натыкались путники на священные дубы, сплошь увешанные разноцветными тряпицами и конскими черепами. Старая языческая вера продолжала жить здесь, в лесах и рощах Моравии, несмотря на то, что ещё полтора столетия назад равноапостольные Кирилл и Мефодий принесли в эти места свет христианства.
В Оломоуц Предслава приехала уже ближе к вечеру. Она долго, подобрав подол чёрного вдовьего платья, поднималась по ступеням на вершину насыпной горы, где располагался выложенный из мрачного серого камня княжеский дворец. Было тихо, ветер нёс с реки вечернюю прохладу. За забором глухо залаяла собака.
Вдовая королева распорядилась заранее не объявлять Конраду о своём приезде, и получилось так, что нагрянула она в сыновний дом довольно нежданно. Сразу отметила Предслава леность и беспечность стражей, которые бросили крепостные ворота и вовсе не охраняли вход во дворец. Только в переходе на верхнем жиле попался ей на глаза бывший стольник Иржи, который, по всему видно, сторожил княжеский покой. Заметив Предславу, Иржи попытался незаметно скрыться, но королева окликнула его и велела провести к Конраду. Стольник забормотал, что должен заранее подготовить своего молодого господина, однако Предслава приказала ему не отлучаться от неё. Иржи стал воровато озираться по сторонам, но, в конце концов, поняв, что иного выхода нет, повёл королеву через переход в покои, занимаемые Конрадом.
В светлой палате топилась муравленая изразцовая печь. В глаза Предславе бросилась разобранная постель с пуховыми подушками и молодая холопка, с тихим испуганным вскриком поспешно натягивающая на плечи долгую сорочку. Конрад, едва успевший влезть в порты, на ходу застёгивая золочёные пуговицы зипуна, стоял посреди покоя. Чёрные волосы его были растрёпаны. Вид у молодого князя был как у застигнутого врасплох татя.
Предслава криво усмехнулась. Холопка бросилась перед ней на колени. Королева жестом велела ей подняться, долго молча смотрела на совсем юное красивое лицо девушки. Хороша была холопка. Уста алы и нежны, как ягоды малины, распущенные льняные волосы струятся рекой, ниспадают плавной волной, маленький вздёрнутый носик покрыт россыпью веснушек, щёчки нежны и румяны.
– Как звать тебя? – спросила поневоле смягчившаяся королева.
– Яна, – смущённо зардевшись, пробормотала девушка.
– Дворовая ты али как?
– Челядинка я, постели стелю.
– Вижу, добре стелишь. Ты ступай-ка покуда. Да, и мне постель приуготовь. Устала с дороги.
Яна проворно выскользнула за дверь. Предслава укоризненно посмотрела на сына и насмешливо на Иржи. Стольник, впрочем, поклонился ей в пояс и тотчас поспешил следом за холопкой.
Предслава опустилась в кресло возле печи. Сын несмело присел напротив на низенький кленовый стульчик.
– Сором, сыне! – начала вдовая королева. – С девкой дворовой грех творить – мерзко, гнусно! Какой пример подаёшь ты подданным своим, сын?! Хочешь, чтобы смеялись над тобою, чтоб не за князя, а за мужика какого, за гуляку почитали тебя! Тож мне, Чурила Пленкович[251] выискался!
– Люба мне Яна, – тихо проговорил Конрад.
– Вижу, что люба. Но она – холопка, простолюдинка. А ты – князь! И честь княжескую родовую блюсти обязан. Спору нет, может, девка она и добрая, и любит тебя такожде. А может, просто милостей твоих для себя ждёт. Думает, приблизишь её, подарками богатыми одаришь, вольную дашь. А еже дети пойдут, тогда как бысть? Вовек тебе оплёванным ходить, сплетни да пересуды за спиной слышать! Нет, Конрад! Наплодите байстрюков[252], и что потом с ними делать?!
Сын, отводя взор в сторону, молчал.
– Ведаю, тяжко се, – продолжала меж тем Предслава. – И я любила, сын, и отказалась от любви той. Разумела ибо: княгиня есмь, чада у меня.
– И ты… с холопом? – осторожно, с едва скрываемым изумлением спросил Конрад.
– Да какая теперь разница, с холопом али с иным кем! Токмо не позволила мать твоя греху разрастись. Убереглась от молвы гадкой. Бог да Матерь Божья заступились за меня, отодвинули помыслы грешные. Ты, сыне, пойми: доля княжеская – она многих потерь тяжких и слёз горьких стоит. Не награда суть княженье твоё, но – долг пред людьми, пред землёю. Нелегка стезя сия. И жертв от тебя немалых потребует. О том ведай. А коли окружишь себя наложницами да рабами, будешь от бабьих капризов зависеть, вольно аль невольно подчинишь себя прихотям холопьим. Вот отец мой, князь Владимир! Когда язычником был, восемь сотен наложниц имел! Погряз во грехе, в наслажденьях плотских, наплодил сынов от жён разных. Но сумел подняться, отринул помыслы греховные, к вере истинной обратился! И Русь возвеличил деяньями своими. Вот тебе, сынок, пример добрый. Из блудодея мерзкого и убийцы брата единокровного в праведника человек превратился. А почему так? Да потому, что о державе отец прежде всего думал!
Предслава смолкла. Конрад хмуро, исподлобья смотрел на языки пламени в печи. Видно было, что ему сейчас нелегко.
«Тяжко, верно, от любви отказаться. Но княжья доля – она такая. Ничего, переболит у него душа, пройдёт всё, за делами укроется, схлынет тоска горючая!» – Предслава смотрела на сына с жалостью.
Так хотелось обнять его, прижать к груди, защитить от всех бед этого жестокого мира. Но знала Предслава – должен Конрад сейчас обойтись без неё, должен сам принять решение.
– Ожениться тебе пора, сынок. Польская княжна Матильда ждёт тебя, тоскует. Который год уж вы обручены, – напомнила она.
– Не люба она мне.
– Смирись с этим, Конрад. Оно понятно, чужой она для тебя покуда человек. Свои свычаи и обычаи имеет. Но разумей также: женитьба княжеская – не личное твоё дело. Выгода для державы – вот главное. Нам же с тобою сейчас соуз с ляхами вельми надобен. Не верю я двоюроднику твоему Бржетиславу. Неохотно Моравию он в твои руки отдал. И полагаю, сделал это, испугавшись войны. Ведает, что за мной – брат мой Ярослав, князь киевский, могучий и сильный.
– Дядя Ярослав – да. Но ляхи-то ныне кто? Раздроблены и разгромлены суть. На что нам с тобой княжна сия обнищавшая?
– Не всегда такой Польша была, не всегда и будет. Минует лихолетье, вновь восстанут ляхи из небытия. Сила у них большая. Покойный Болеслав Киев копьём брал. Ты подумай, сын, крепко подумай. У Матильды приданое доброе, земли, богатства. С ней и шляхтичей немало в
