и участие в ней.
Глава 7
Перевод империи
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.
Арсений Тарковский. Переводчик
Большевистская революция вдохнула новую жизнь в искусство литературного перевода на русский язык. Уже в 1918 году новое правительство запустило масштабный проект под названием «Всемирная литература» с целью перевести на русский основные произведения европейской словесности. Переводы сохраняли свою важность на протяжении всего советского периода: по подсчетам М. Фридберга, 70 % художественных произведений, которые публиковались в СССР в 1970 году, составляли переводы [Friedberg 1997: 5]. В 1920-е и 1930-е годы переводы были накрепко привязаны к революционной реформе русского языка и культуры, к перестройке национальных языков и культур, ранее являвшихся частью царской империи[250]. Занятие переводом, и как поддерживаемая государством деятельность, и как форма культурной политики, обрело свои окончательные контуры в среде, где создание, концептуализация «национальных различий» и управление ими фундаментальным образом изменялись от десятилетия к десятилетию, и параллельно вскрывались лежавшие в их основе многочисленные противоречия между поощрением и контролированием культур нацменьшинств, между социологическими и биологическими моделями этих различий. Так называемая «дружба народов» и связанные с нею институты и организации прожили долгую и плодотворную жизнь, сохранившись и далеко за пределами 1930-х годов, в послевоенный и позднесоветский периоды. Перевод играл важнейшую роль в государственном проекте развития культуры национальных меньшинств и, более того, в создании «единой социалистической культуры» [Швейцер 1987: 9].
Советский подход к проблеме национальностей создавал уникальные возможности для культуртрегеров (носителей культуры) и переводчиков. Слезкин показал, как евреи превратились в образцовых советских граждан, которых правительство использовало в качестве «миссионеров, суррогатов, людей, готовых к смене веры, неподкупных чиновников» [Slezkine 2004: 237]. В этой главе мы сосредоточимся на одном конкретном измерении этого феномена, на евреях как переводчиках, и в прямом, и в переносном смысле, а также на роли евреев в осуществлении политики, известной как «дружба народов». Евреи несли советские культурные ценности так называемым национальным меньшинствам и переводили их произведения на русский язык. Не все евреи были переводчиками и эмиссарами культуры, не все те, кто выступал в этой роли, были евреями, однако число евреев в рядах писателей, литературоведов, журналистов, преподавателей на протяжении всей советской эпохи было непропорционально велико, при этом их представительство в этих областях было выше в больших городах и до войны, чем в провинции и после войны[251]. В рамках советской имперской миссии евреи играли роль «просветителей», работая преподавателями и переводчиками для малых народов Средней Азии, Кавказа и Сибири, выступая в роли представителей нового социалистического образа жизни и эмиссаров советского гуманизма, в котором ключевую роль играли русская культура, русский язык и русский литературный канон. Помимо прочего, перевод давал литераторам средства к существованию; почти все те авторы, о которых речь шла выше, выступали и в роли переводчиков и по ходу дела размышляли об общих закономерностях этого процесса. Д. И. Выгодский, О. Э. Мандельштам, Ю. А. Карабчиевский, Ф. Я. Розинер, С. И. Липкин, Д. И. Рубина, Л. Е. Улицкая примеряли возможности, удовольствия и опасности, связанные с ролью евреев как творцов русской культуры, эмиссаров и переводчиков в советской империи[252].
Последующий разговор будет протекать в контексте двух общих направлений, теоретического и исторического. Теория перевода более не придерживается мнения, что язык служит прозрачным сосудом смысла, что перевод является нейтральным пространством для переноса содержания с одного языка на другой – Мандельштам говорил, что «к самому переводу относятся как к пересыпанию зерна из мешка в мешок» [Мандельштам 1979: 284]. Ученые, занимающиеся постколониальными исследованиями, утверждают, что презумпция универсализирующей нейтральности в переводе маскирует собой применение доминирующей культурой силы в отношении более слабой, поскольку она игнорирует зазоры гетерогенности между языками и культурами. Как пишет Т. Асад, «в языках доминирующих и доминируемых обществ представлены ассиметричные тенденции и точки давления» [Asad 1986: 164]. Проблема передачи утверждения, сделанного на одном языке, на другом осложняется еще больше, если силы двух языков неравны. В этом контексте то, что неизбежным образом утрачивается при переводе, не сводится только к нюансам смысла. Переводы на так называемый более слабый язык могут искажать и переиначивать изначальный смысл текста, смещая баланс силы в непредсказуемом направлении. Работы Бахтина, посвященные гибридным высказываниям, и доводы X. Бхабхи касательно субверсивной силы колониальной мимикрии поднимают непростые вопросы относительно роли евреев как эмиссаров культуры и переводчиков в советской империи[253]. Евреи, ставшие эмиссарами советской культуры в Средней Азии и на Кавказе, были одновременно и агентами, и субъектами колониализма: они не только переводили с языков национальных меньшинств, в том числе и с идиша, на русский и наоборот, но и переводили себя в советский регистр[254]. Основная задача этой главы, – показать, как они относились к своей собственной инакости и к инакости языков, с которыми работали. Что примечательно, номенклатура, которая здесь используется, почерпнута из высказываний информантов, в том числе Выгодского, Рубиной и других писателей – это будет показано ниже.
Теория в данном случае отталкивается от советской культурной политики и подхода к национальному вопросу. Представление об «империи народов» – об этом пишет Ф. Хирш – строилось на социологической предпосылке, что культурные характеристики не являются неизменными, а соответственно, состояние человека можно улучшить [Hirsch Е 2005]. Эмиссары культуры используют способность к изменениям, свою и других, так же как переводчики ставят себе на службу пластичность языка. Прославленный советский переводчик К. И. Чуковский, писавший до революции о русско-еврейской литературе, сравнивал искусство перевода с актерским: переводчик должен «научиться имитировать чужие жесты, интонации, позы, манеры» [Чуковский 1941: 194]. Пластичность личности и языка были необходимыми условиями для решения революционной задачи переустройства мира.
Однако самосоздание при советском режиме имело свои пределы. Начиная с 1930-х годов, а особенно в годы войны, в советской национальной политике произошел решительный сдвиг от социологической модели к биологической. Вейнер отмечает, что «советская политика в отношении еврейского меньшинства» прежде всего обнажала противоречие между биологической и социологической моделями национальных различий [Weiner 1999: 1141]. При том что евреи служили эмиссарами советской культуры и русской литературы, их якобы неискоренимое отличие от других делало их одновременно и уязвимыми, и представляющими угрозу системе. Евреи как переводчики и хранители русской культуры активно занимались деятельностью, которая могла обернуться против них – и обернулась, превратив их в двойных агентов, в которых подозрительным выглядело все: и их контакты с западными и восточными Другими, и их собственная инакость.
Дружба народов и ее посмертное существование
