друга на ты.
Нотариус пришел точно в назначенное время, и, к его удивлению, Шпан сам открыл ему дверь.
— Нам никто не помешает! — сказал он.
Лестница была освещена скудно, но в столовой горел свет. На столе были разложены бумаги, испещренные цифрами. Когда голова Шпана в первый раз появилась в круге света, отбрасываемого лампой, нотариус так испугался, что не решился спросить, как тот себя чувствует. Он едва узнал Шпана. Тот стал седой как лунь, волосы жидкими прядями свисали с головы, он не брился много дней, и густая сивая щетина покрывала подбородок и щеки. Воротничок у него был грязный, сюртук нечищен и покрыт пятнами. Нотариусу, разумеется, кое-что рассказывали о Шпане, но он не допускал, чтобы тот мог настолько опуститься. Самым ужасным было то, что Шпан пытался улыбаться: он стиснул свои мелкие зубы и растянул узкие посиневшие губы в неподвижную гримасу. Впрочем, Шпан бодрился, вид у него был самый деловой, и все указывало на то, что он был в твердой памяти и здравом рассудке.
— Садись, пожалуйста! — проговорил он, придвигая к себе стул. — Ты, я знаю, любишь выпить рюмочку вишневки. Вот, прошу, я все приготовил.
Нотариус был так ошарашен, что все еще не мог произнести ни слова. Он сел.
— Ты не собираешься, надеюсь, составлять завещание, Шпан! — указал он шутливым тоном. Он пошутил только для того, чтобы скрыть смущение, но в ту же минуту устыдился. Этот человек, его друг Шпан, был отмечен смертью. Нотариус уважал Шпана, ему редко приходилось встречать таких порядочных людей.
Вот именно это он и собирается сделать, ответил Шпан, растянув узкие синие губы в гримасу. Сердце у него плохое, долго оно не выдержит и в один прекрасный день откажется служить. Нет, нет, доктора ему уже не могут помочь, да он и не жалеет об этом, ибо, подобно пророку Соломону, он познал, что все лишь тлен и суета.
— Пей же!
Нотариус, все еще смущенный, отпил из рюмки.
Шпан заявил, что он мог бы и письменно изложить свою последнюю волю, но что у него есть совершенно особая причина, почему он побеспокоил его лично — его, своего лучшего друга. Не раз уже бывало, что наследники оспаривали здравый рассудок завещателя, если завещание оказывалось составленным вопреки их желанию. Вот в этом-то и причина. Шпан старался говорить возможно яснее. Он хотел, чтобы нотариус убедился, что он в здравом уме и твердой памяти.
А дело шло вот о чем: он достаточно долго был городским советником и знает нужды Хельзее. Особенно плачевным он находит состояние городской больницы, совершенно недостойной местной общины: грозящий обрушиться барак, без света и воздуха, без порядочной операционной. Его наличное состояние выражается в сумме сто двадцать тысяч марок. Это состояние он завещает городу Хельзее на постройку новой больницы. На вывеске больницы должно быть только указано: «Основано Шпаном». Больше он ничего не требует. Свой дом и обстановку он тоже завещает городу. Они должны быть проданы через полгода, и вырученная сумма должна пойти на оборудование больницы, особенно же операционной. Вот в общих чертах и все.
Нотариус записывал. Завтра он лично принесет ему подготовленный документ.
— Завтра? А разве недостаточно моей подписи под твоим черновиком? — испуганно спросил Шпан.
— Нет, нет. Завещание, подписанное подобным образом, легко опротестовать.
Когда нотариус ушел, Шпан в изнеможении опустился на стул. Он был весь в испарине — стольких усилий стоил ему этот час. В эту ночь он не решался заснуть— он ведь мог умереть во сне; он лежал до утра с открытыми глазами. Нотариус пришел после обеда, и, лишь подписав завещание, Шпан успокоился.
Итак, сделано то, что необходимо было сделать. Теперь он может спокойно встретить смерть. Его жизнь окончена, больше он ничего не хочет, ничего не желает, — все лишь тлен и суета. Он готов. Есть смельчаки, которые сами обрывают свою жизнь. Шпан не принадлежал к их числу. Что сказали бы люди? Но прежде всего этого не допускают его религиозные убеждения. Нет, нет, невозможно!
Но, существуют в конце концов иные пути, которые господь, наверное, не осудит. Он может идти навстречу смерти, принимая как можно меньше пищи. Отныне он выпивал за день только маленькую чашку молока с половиной булочки. Шальке готовила легкие блюда: немножко овощей, яйца, почки, иногда голубя — он съедал чуточку, одну ложку. Никто не должен был подозревать, какой путь он избрал, чтобы идти навстречу смерти.
Шальке подавала еду и уносила обратно. Она бывала очень довольна, когда находила ее почти нетронутой, и на кухне съедала все сама, хотя и укоряла Шпана за то, что он не ест.
Да, теперь она была полновластной хозяйкой в доме Шпана. Ей незачем больше опасаться, что Шпан застанет ее врасплох. Он жил по ночам, а днем спал — спал почти всегда. Она бережно стирала пыль с мебели Шпана — она любила ее. Может быть, когда-нибудь вся эта мебель будет принадлежать ей — как знать? Может быть, Шпан упомянул ее в своем завещании? Часы в футляре красного дерева, с таким красивым и внушительным боем, приводили ее в восторг. «Париж» — какими буквами это написано! Она прислушивалась: даже тогда, когда часы не били, в них слышался слабый звон.
В одной из кладовых стоял большой бельевой шкаф. К ее удивлению, он оказался незапертым. Сверху донизу он был плотно набит бельем. Здесь были камчатные скатерти на двенадцать персон с вытканными на них виноградными лозами, бесчисленные салфетки, дюжины простынь, наволочки с монограммами — роскошное белье.
В одном из сундуков она обнаружила целую гору шуб, мужских и дамских; они лежали в нафталине. Она вывесила их во двор на солнце — просто для того, чтобы вволю полюбоваться всем этим фамильным богатством. Она выискивала и вынюхивала вещи во всех ящиках и сундуках.
Буфет в столовой был битком набит фарфором и стеклом. Но нижняя его часть была заперта. Наконец ей удалось отомкнуть замок. Там стояли хрустальные бокалы и рюмки, а справа лежало серебро. Дюжины ножей и вилок, рыбных ножей, ложек — больших и маленьких, черпаков. От восторга у нее перехватило дыхание. Шпановское фамильное серебро! Сама судьба привела ее в этот дом! Набор позолоченных ложек стоил ей бессонной ночи.
А шкаф с бельем просто не выходил у нее из головы. Ее жених, шеф-повар, намеревался, открыть маленький ночной ресторанчик, исключительно для знатоков. Он возлагал на этот план большие надежды; в Париже и Брюсселе ему приходилось работать в таких заведениях. Для ночного ресторана эти камчатные
