с тех самых пор, по собственным словам, «заболел мыслью о далеких странах, необозримых просторах, стал бредить путешествиями». Семья жила очень бедно. Это вынудило Козлова по окончании городского училища поступить на службу в контору того самого винокуренного завода Пашеткина, который располагался в Слободе и служил источником недовольства Пржевальского. Впрочем, соседи все обо всех знают. Зная, что Николай Михайлович всегда присматривал себе спутников в экспедиции, а также, что не всяк подойдет под его строгие мерки, Макарьевна обратила на юношу внимание Пржевальского.
Петр Кузьмич так вспоминает о своем учителе:
«С именем „Слобода“ во мне всегда просыпается первое, самое сильное и самое глубокое воспоминание о Пржевальском. Ведь так недавно еще я только мечтал, только грезил, как может мечтать и грезить шестнадцатилетний мальчик под сильным впечатлением чтения газет и журналов, о возвращении в Петербург славной экспедиции Пржевальского, — мечтал и грезил о далеких странах, о тех высоких нагорьях Тибета, где картины дикой животной жизни напоминают первобытный мир, завидовал юным сподвижникам Пржевальского, завидовал даже всем тем, кто мог видеть и слышать героя — путешественника…Мечтал и грезил, будучи страшно далек от реальной мысли когда-либо встретиться лицом к лицу с Пржевальским. И вдруг мечты и грезы мои осуществились: вдруг, неожиданно, тот великий Пржевальский, к которому было направлено все мое стремление, появился в Слободе, очаровался ее дикой прелестью и поселился в ней. При виде этого человека издали, при встрече с ним вблизи, со мною одинаково происходило что-то необыкновенное. Своей фигурой, движениями, голосом, своей оригинальной орлиной головой, он не походил на остальных людей; глубоким же взглядом строгих красивых голубых глаз, казалось, проникал в самую душу. Когда я впервые увидел Пржевальского, то сразу узнал его могучую фигуру, его образ — знакомый, родной мне образ, который уже давно был создан моим воображением.
Тот день, когда я увидел первую улыбку, услышал первый задушевный голос, первый рассказ о путешествии, впервые почувствовал подле себя „легендарного“ Пржевальского, когда я с своей стороны в первый раз сам смело и искренно заговорил с ним, — тот день я никогда не забуду; тот день, для меня из знаменательных знаменательный день, решил всю мою будущность, и я стал жить этой будущностью».
Само знакомство произошло несколько позже следующим образом:
«Однажды вечером, — рассказывает Козлов, — вскоре после приезда Пржевальского, я вышел в сад, как всегда, перенесся мыслью в Азию, сознавая при этом с затаенной радостью, что так близко около меня находится тот великий и чудесный, кого я уже всей душой любил. Меня оторвал от моих мыслей чей-то голос, спросивший меня:
— Что вы здесь делаете, молодой человек?
Я оглянулся. Передо мною в своем свободном широком экспедиционном костюме стоял Николай Михайлович. Получив ответ, что я здесь служу, а сейчас вышел подышать вечерней прохладой, Николай Михайлович вдруг спросил:
— А о чем вы сейчас так глубоко задумались, что даже не слышали, как я подошел к вам?
С едва сдерживаемым волнением я проговорил, не находя нужных слов:
— Я думал о том, что в далеком Тибете эти звезды должны казаться еще гораздо ярче, чем здесь, и что мне никогда, никогда не придется любоваться ими с тех далеких пустынных хребтов.
Николай Михайлович помолчал, а потом тихо промолвил:
— Так вот о чем вы думали, юноша…Зайдите ко мне, я хочу поговорить с вами».
Это была судьбоносная встреча — Пржевальский увидел в юноше ту самую одержимость, которая с ранней юности пылала в нем самом.
«Осенью 1882 года, — продолжает Козлов, — я уже перешел под кров Николая Михайловича и стал жить одной жизнью с ним. Пржевальский явился моим великим отцом; он воспитывал, учил и руководил общей и частной подготовкой меня к путешествию. В Слободе с Пржевальским, с этим светочем живой науки, я увидел более широкий горизонт».
Вопрос о зачислении Козлова в экспедицию был решен Пржевальским практически сразу. Чтобы подготовить нового ученика, Николай Михайлович купил учебники и стал сам готовить его к экзамену на аттестат зрелости. После экзамена он намеревался зачислить Козлова на военную службу вольноопределяющимся.
Отношения между Пржевальским и его воспитанниками и спутниками, несмотря на то что сам путешественник многократно называет их дружбой, больше походили на наставничество. С самой ранней юности Пржевальский был ярко выраженным лидером, начальства над собой не терпел. В современной терминологии, его внутренняя фигура с ранней юности была сформирована как «родительская» — возможно потому, что в семье, рано лишившейся отца, Коля был первенцем. Но при этом он был человеком щедрым, запросто общался с простым людом, любил оказывать покровительство, особенно в делах обучения и науки. Выбору спутников он придавал огромное значение. «Весь отряд должен жить одной семьей и работать ради одной цели», — говорил он. Он требовал от людей много, но и сам — не как начальник, а как родной, близкий человек — участвовал в судьбе многих своих сподвижников.
«Лучше учись» — требовал он от Козлова. И юноша оправдал ожидания учителя. В январе 1883 года он выдержал проверочное испытание в Смоленском училище, а затем отправился на военную службу, прослужил в полку три месяца и уже к апрелю был зачислен распоряжением правительства в состав новой, четвертой экспедиции Пржевальского в Центральной Азии. «Сбылось несбыточное!» — так восторженно сам Козлов думал об этом.
Одновременно Пржевальский готовит другого своего ученика, Роборовского, к поступлению в Академию генерального штаба. «Как ты устроил свои занятия? — строго спрашивает он в письме. — Зубри с утра до вечера, иначе не успеешь приготовиться. Не уступай перед трудностями поступления в Академию, в этом вся твоя будущность».
А вот поведение старшего из воспитанников, Федора Эклона, вызывает у Николая Михайловича горькое разочарование. Так же, как теперь Козлова, он в свое время сам подготовил его к поступлению. Под строгим присмотром Пржевальского Эклон проявлял трудолюбие, мужество, хорошие способности. Николай Михайлович возлагал на него большие надежды. Однако после третьего путешествия офицерская среда, в которую попал Эклон, оказала на него тлетворное влияние.
«Жизнь самостоятельная в полку оказала на тебя уже то влияние, что ты сделался в значительной степени монтером[124], — огорчаясь и досадуя, писал ему Пржевальский. — Коляски, рысаки, бобровые шинели, обширные знакомства с дамами полусвета — все это, увеличиваясь прогрессивно, может привести, если не к печальному, то, во всяком случае, к нежелательному концу. Сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, бесполезную. Пропадет любовь к природе, охоте, к путешествиям, ко всякому труду. Не думай, что в такой омут попасть трудно, напротив, очень легко, даже незаметно, понемногу. А ты уже сделал несколько шагов в эту сторону, и если не опомнишься, то можешь окончательно направиться по этой дорожке. Мало того:
