мне смазать твои ожоги, — для верности Вель улыбается и делает шаг ближе, показывая ему пузырек с мазью.
Теперь он удивлен. Я невольно усмехаюсь: еще бы. К боли этот раб наверняка привык, но не к заботе. А уж к тому, чтобы госпожа спрашивала у него разрешения прикоснуться к нему, не привык и подавно.
Вель заходит ему за спину и почти исчезает за массивной фигурой. Лишь по тому, как невольно он зажмуривается, я понимаю, что прикосновения приносят ему боль — но вместе с тем и облегчение. Наблюдаю внимательно, чтобы халиссиец ненароком не дернулся и не навредил госпоже. Теперь он смотрит мне в глаза, и я читаю в них растерянность и непонимание.
Хочется его подбодрить, но я сдерживаюсь: успеется. Вель заканчивает акт милосердия и отступает в сторону, вопросительно глядя на меня. Понимаю, что сейчас не то время, когда у нас получится разговор втроем.
— Если позволите, госпожа, я бы хотел поговорить с моим братом наедине.
Густые черные брови раба взлетают вверх, но он молчит, лишь краешком глаза косится на Вель. Понимаю: его мир рушится на глазах, когда я позволяю себе назвать его братом в присутствии хозяйки, да еще и выпроводить ее прочь.
— Разумеется, — с облегчением улыбается она. — Когда закончишь, дай знать Лей — она поможет Хабу вымыться перед приходом дона Сальвадоре.
Когда дверь за ней затворяется, я делаю шаг вперед.
— Ты сильный воин, Хаб-Ариф. Отдаю тебе должное.
Халиссиец наконец размыкает губы — такие же разбитые и вспухшие, как и мои.
— Ты оказался сильнее, Вепрь. И поэтому я здесь, — ровно произносит он, еще раз признавая поражение.
— Ты здесь не поэтому, — невольно повторяю слова Вель. — Давно в рабстве?
— Около пяти лет, — напряженно облизывается он, не сводя с меня глаз.
— Это хорошо, — удовлетворенно киваю. — Значит, ты еще помнишь вкус свободы.
В черных глазах вспыхивает тревога, но я спешу его успокоить:
— Это не издевка. Госпоже Адальяро ты не так уж и нужен. Ты нужен мне. Хочешь однажды вернуться в свою страну? Увидеть семью?
— У меня нет семьи, — жестко произносит он, и я внезапно узнаю себя в этом диком, затравленном звере, которого жизнь научила держаться настороже.
— Значит, будет. Если сделаешь, как я говорю. Только прежде запомни: все сказанное мною должно остаться между нами. Об этом знает лишь наша госпожа, и никто больше. Развяжешь язык — умрешь.
Теперь в глазах халиссийца явственно читается принятый вызов.
— Говори, Вепрь. Пусть мой язык тебя не беспокоит.
И я говорю. Говорю долго и медленно, выдерживая паузы, чтобы он мог осознать: я вовсе не шучу и не насмехаюсь над ним. Время от времени он задает вопросы, которые мне нравятся. В конце концов его взгляд проясняется, и он восхищенно смотрит на меня.
— Ты безумец, Вепрь. Но даже если твое безумие погубит меня и других — я с тобой. Ради этого стоит отдать свою жизнь.
— Твоя жизнь нам еще пригодится, — скалюсь я, довольный его реакцией. Я в нем не ошибся. — Сегодня отдохни, подлечись, а завтра приступим к тренировкам. В будущую субботу госпожа выставит нас обоих — и оба мы должны принести ей победу.
Он кивает. Мы крепко, по-братски, пожимаем друг другу предплечья. Мне нравится его взгляд — смелый, честный, открытый.
— Прости, что разбил тебе лицо, Вепрь. Если бы я знал…
— Ты не мог знать, — обрываю его я. — И должен был драться в полную силу. Прости и ты меня, брат. За боль, за клеймо. Избавить тебя от боли я не обещаю, но унижений больше не будет.
Он собирается еще что-то сказать, но нас прерывает громкий стук. На пороге возникает Лей с ведром и тазом в руках.
— Приехал лекарь, — сообщает она, высокомерно скользнув по мне взглядом. — Иди первым, он ждет тебя в покоях госпожи. А мне велено пока заняться этим.
Выходя из комнаты халиссийца, успеваю заметить, как вспыхивает любопытством ее взгляд при виде Зверя. Усмехаюсь и затворяю за собой дверь. Что ж, может, с ним ей повезет больше, чем со мной?
К тому времени, когда сад за окном погрузился в темноту и меня оставили в покое, я чувствовала себя смертельно уставшей. От раздраженного ворчания дона Сальвадоре, которого опять побеспокоили ради нескольких швов на лицах и телах презренных рабов; от колючих упреков Диего в том, что я со своими рабами перевернула вверх дном их размеренную жизнь; от бесконечных фальшивых улыбок горожанам Кастаделлы во время вечерней прогулки; от демонстративного недовольства Изабель за ужином. Хорошо хоть верная Лей ни о чем не спрашивала и мужественно растерла меня душистыми маслами после купания, невзирая на боль в обожженной руке. А ведь она тоже устала за день, обустраивая комнаты для рабов из-за моей прихоти.
Когда рабыни покинули меня, подготовив ко сну, я заперлась изнутри на засов и направилась прямиком к Джаю длинным секретным путем. К счастью, он еще не ложился, а взволнованно расхаживал взад и вперед по своей новой комнатушке. В тусклом свете масляной лампы я разглядела свежий шов на его скуле, рассеченной мощным ударом Зверя. Один глаз почти полностью заплыл, губы с левой стороны выглядели еще хуже, чем сразу по приезде с Арены.
— Ты поговорил с ним? — спросила я без обиняков. Лихорадочное волнение Джая невольно передалось и мне.
— Поговорил. Зверь будет одним из нас! — его глаза возбужденно блеснули, а на губах мелькнула улыбка. — В следующую субботу мы будем биться вместе и приведем с собой еще двоих!
Никогда прежде я не видела Джая в таком приподнятом настроении и не могла не улыбнуться в ответ.
— Хорошо. Надеюсь, вы оба сумеете подготовиться должным образом. А теперь отдыхай. Спокойной ночи.
— Ну уж нет, — хмыкнул он, шагнул ближе и сгреб меня в охапку. — Сегодня на спокойную ночь не рассчитывай.
— Джай…
Мы долго целовались: я — медленно и нежно, чтобы не потревожить на нем свежих ран и ссадин, он — порывисто и жадно, словно боялся, что я исчезну, превратившись в призрак; путались в бесконечных гобеленах и дверях на пути в мою спальню, по дороге теряли остатки одежды и стыда. Джай был несдержан, опрокидывая меня на кровать и покрывая поцелуями; зато он позволял мне беспрепятственно обнимать себя, гладить и дарить ему нерастраченные ласки. Мое тело откликалось на нетерпеливые мужские движения безо всяких чудодейственных снадобий, никакой боли от нашего единения не возникало. Он горел под моими ладонями, охваченный возбуждением, а я таяла в его руках, становясь с ним единым целым, и душа моя от счастья парила в небесах.
Выплеснув скопившееся
