исчез. В то же время по лестнице сбежали несколько слуг, прося Саида именем своего господина взойти наверх и предлагая ему сухую одежду. Быстро переодевшись, он последовал за слугами на крышу, где нашёл троих мужчин. Самый высокий и красивый из них встретил его очень приветливо и ласково.
— Кто ты, чудесный чужестранец? — сказал он. — Ты приручаешь морских рыб и управляешь ими как угодно, словно искусный наездник своим боевым конём! Волшебник ли ты или такой же человек, как и все мы?
— Господин, — отвечал Саид, — со мной за последние недели случилось много неприятного, но если вам доставит удовольствие, я всё расскажу вам.
И он стал рассказывать этим трём мужчинам свою историю с того момента, как покинул отцовский дом, вплоть до своего чудесного спасения. Его часто прерывали выражениями крайнего изумления. Когда же он окончил, хозяин дома, принявший его так радушно, сказал:
— Я верю твоим словам, Саид! Но ты рассказывал нам, что в одном состязании получил цепь и что калиф подарил тебе кольцо. Можешь ли ты показать нам их?
— Я хранил их здесь, на своей груди, — сказал юноша, — и расстанусь с этими дорогими мне подарками только вместе со своей жизнью, так как считаю славным и прекрасным делом, что освободил калифа из рук разбойников.
Достав с этими словами цепь и кольцо, он передал обе вещи мужчинам.
— Клянусь бородой Пророка, это оно, это моё кольцо! — воскликнул высокий, красивый мужчина. — Великий визирь, обнимем его! Ведь здесь стоит наш спаситель!
Саид был как во сне, когда они стали обнимать его, потом бросился на колени и сказал:
— Прости, повелитель правоверных, что я так смело говорил с тобой, так как ты ведь не кто иной, как Гарун аль-Рашид, великий калиф багдадский!
— Да, это я и я твой друг! — отвечал Гарун. — С этого часа все твои печальные приключения должны перемениться. Следуй за мной в Багдад, оставайся в моей свите. Ты будешь одним из моих самых доверенных чиновников, потому что в ту ночь ты действительно доказал, что для тебя небезразлична жизнь Гаруна, и не каждого из своих преданнейших слуг я мог бы подвергнуть подобному испытанию.
Саид поблагодарил калифа и обещал навсегда остаться у него, после того как сперва съездит к отцу, который должен сильно беспокоиться о нем. Калиф нашёл это естественным и законным. Скоро они сели на лошадей и ещё до захода солнца прибыли в Багдад. Калиф предоставил Саиду в своём дворце целый ряд великолепно обставленных комнат и обещал, кроме того, выстроить для него особый дом.
При первом известии об этом событии к Саиду поспешили явиться его собратья по оружию, брат калифа и сын великого визиря. Обняв его, как спасителя дорогих им людей, они просили его быть им другом. Но когда он сказал: «Я давно ваш друг» и при этом достал цепь, полученную им в награду за состязание, и стал напоминать подробности, они онемели от изумления. Раньше они видели его всегда смуглым и с длинной бородой, и только когда он рассказал, как и почему он изменял наружность, и для подтверждения своих слов велел принести тупое оружие, сразился с ними и доказал, что он храбрый Альмансор, — лишь тогда они в восторге снова стали обнимать его, считая за счастье иметь такого друга.
На следующий день, когда Саид и великий визирь сидели у калифа, вошёл обер-камердинер Месрур и сказал:
— Повелитель правоверных, позволь мне просить тебя об одной милости.
— Сперва я хочу выслушать, — отвечал Гарун.
— На улице стоит мой дорогой, кровный двоюродный брат Калум-бек, известный купец на базаре, у которого странная тяжба с одним человеком из Бальсоры. Его сын служил у Калум-бека, потом обокрал его и убежал неизвестно куда. Теперь отец требует у Калума своего сына, а у того его совсем нет. Поэтому Калум-бек добивается милости, чтобы ты своей большой просвещённостью и мудростью рассудил его с этим человеком из Бальсоры.
— Хорошо, я рассужу, — сказал калиф. — Через полчаса пусть твой двоюродный брат явится со своим противником в зал суда.
Когда Месрур поблагодарив вышел, калиф сказал:
— Это не кто иной, как твой отец, Саид, и так как теперь, к счастью, я знаю все как было, то и рассужу, как Сулейман. Ты, Саид, спрячешься за занавес моего трона и останешься там, пока я не позову тебя, а ты, великий визирь, распорядись тотчас же прислать ко мне этого нерадивого и опрометчивого полицейского судью: он будет нужен мне на допросе.
Оба сделали так, как им было приказано. Сердце Саида забилось сильнее, когда он увидал своего отца, бледного и изнурённого, вошедшего в зал суда нетвёрдой походкой, а Калум-бек своей хитрой и самоуверенной усмешкой, с которой он шептался со своим двоюродным братом, до того раздражил Саида, что он чуть было не бросился на него из-за занавеса. Ведь по милости этого злого человека он вытерпел столько страданий и огорчений.
В зале было много народу, желавшего послушать, как будет творить суд калиф. После того как властитель Багдада занял на троне место, великий визирь приказал молчать и спросил, кто здесь является перед государем истцом.
Калум-бек с нахальным видом выступил вперёд и сказал:
— На этих днях я стоял перед дверьми своей лавки на базаре, когда глашатай, с кошельком в руке и вместе с этим человеком, стал кричать по лавкам: «Кошелёк золота тому, кто может дать сведения о Саиде из Бальсоры!» Этот Саид был у меня в услужении и поэтому я закричал: «Сюда, приятель, я заслужу этот кошелёк!» Человек, который теперь относится ко мне так враждебно, приветливо подошёл ко мне и спросил, что известно мне. Я отвечал: «Вы, вероятно, его отец Бенезар?» Когда он с радостью подтвердил это, я сообщил ему, как нашёл молодого человека в пустыне, как спас его, заботился о нем и доставил его в Багдад. Он в сердечной радости подарил мне кошелёк. Но послушайте теперь этого безумного человека! Когда я затем стал рассказывать ему, что его сын служил у меня, потом выкинул скверную штуку — обокрал и скрылся, он не хотел мне верить. И вот уже несколько дней он вызывает меня на ссору, требуя обратно сына и кошелёк. Но ни того ни другого я не могу отдать ему, потому что деньги следуют мне за сообщённое известие, а его испорченного сына я не могу доставить.
Затем заговорил и Бенезар. Он изображал своего сына благородным и добродетельным, который никогда не мог бы сделаться таким испорченным, чтобы украсть, и настаивал,
