— Пары прятались под одеялом. Помню, как одна женщина сказала летом: «Не представляю, как можно этим заниматься в жару, да еще и под одеялом!» В основном пары устраивали затемнение, что-то вроде того, что девочки устраивали для меня в приюте. Люди договаривались, была очередь, каждый час в определенную комнату приходила пара.
— Мне говорили, что сексуальные чувства там усилились….
— Не знаю. Мужья и жены жили порознь. Вы думаете, запрет подстегивает чувства? «У нас есть комната с трех до четырех», — как могут супруги договариваться на таких условиях? Но, возможно, это лучше, чем ничего.
— Те, кто были в то время юношами, рассказывали, что им хотелось попробовать секс до того, как их отправят на восток.
— Возможно. Но это не про меня.
— Вы сами учили детей чтению и счету?
— Приходили педагоги по разным предметам, что-то я проводила сама, а иногда все — когда никто не приходил.
— Какие были предметы?
— Чтение, арифметика, география, история и рисование, если находилось, чем рисовать. Вечером мы играли в прихожей, пели, как-то развлекались. И еще одно: у нас был ежевечерний ритуал добавления дней. Ребенок, который в этот день себя особенно хорошо вел, становился «избранником». Решала не я, вся группа. «Избранник» получал почетное право поставить на дверном косяке отметину — добавочный день. Это было дело полезное.
— Почему?
— Видите ли, вычеркивая дни в календаре, мы вычеркиваем часть жизни, мы ее сокращаем и, подходя к концу года, впадаем в тревогу — что там дальше? А тут наоборот — дни прибавляются! Каждый ребенок рано или поздно получал возможность добавить свой день. Мы провели в этом помещении чуть больше года, и в конце мне приходилось поднимать детей на руках — отметины уже добрались до притолоки.
— Вернемся к Ленэ Вейнгартен…
— Что еще про нее сказать… Она была коммунисткой, как многие образованные люди того времени. Госпожа Плачек, например. Она и ее муж были связаны с Эдельштейном. Когда я прибыла в лагерь, Ленэ меня им отрекомендовала. Они преклонялись перед Ленэ. В экстремальной ситуации могли бы вмешаться и в мою судьбу.
— Не они ли вмешались, когда вы были в списке?
— Не исключаю такой возможности. В конечном счете Плачеки были депортированы и убиты. Помню, как мы прощалась… Другой коммунист, с которым я познакомилась через Ленэ, был инженер Васерман[58]. Какое-то время они с женой жили в СССР, больше всего их впечатлила борьба советских людей с дискриминацией. Это они рассказывали мне еще в Праге. По просьбе Ленэ я помогала им при сборах в Терезин — штопала одежду, складывала белье и тому подобное. Обычно на подготовку давали три дня, так что я еще много чего узнала про большевиков. Помню, мы обсуждали разницу между интернационализмом и национализмом. Когда русские войска вошли в Терезин, Васерманы подняли красные флажки, у всех были чешские, а у них — советские. Да, вот еще что про Ленэ. Она занималась еврейскими детьми из Белостока. Они прибыли в Терезин среди ночи. Их повели в душ. Они кричали и упирались. Видимо, знали о газовых камерах.
— Вы видели их?
— Однажды. Когда провожала Ленэ. На поезд. Детей и наших воспитателей увозили в специальном поезде, якобы Красного Креста. Ленэ звала меня с собой, она могла бы мне это устроить. Я отказалась. Как-то подозрительно… Теперь мы знаем, куда их увезли. Ленэ была убита. Все были убиты.
— По статистике — тысяча двести шестьдесят детей и пятьдесят шесть терезинских воспитателей и медсестер, в их числе и Отилия, сестра Кафки. В книгах сказано, что в Терезине все они находились в отдельном бараке, куда никого из чужих не впускали; волонтеры, которые вызвались на помощь, также не имели права покидать барак.
— Не думаю, что Ленэ была с ними в бараке. Из ее рассказа я поняла, что ее попросили сопровождать детей за границу, она была горда — ей доверили высокую миссию… Задохнуться в газовой камере… В феврале 1945 года объявили еще один транспорт Красного Креста. На сей раз пункт прибытия был озвучен: Швейцария. Люди рвались туда, особенно те, чьи семьи проживали за границей. В моей группе был рыжеволосый мальчик. Не помню его имени, но я очень любила и его, и его мать. Она сумела записаться и звала меня с ними, она могла бы протащить меня по блату. Однако от Ленэ не поступало никаких сведений, и я решила не рисковать. Но тут я ошиблась.
— Зачем вы прослушали столько лекций о народном хозяйстве?
— Чтобы после войны сдать экзамен в коммерческое училище. Лектор был известным экономистом, это повышало шанс. К тому же все мы остались без денег и имущества, хотелось понять, какие надо будет предпринимать шаги на воле. А вот латынь мы учили из чистого удовольствия, без всякой надобности, она не входила в школьную программу, ею никто не пользовался. Я тоже читала лекции, аж по психологии. Мы собирались в какой-то комнате, там я еще рисовала девушек с натуры.
— Вы влюблялись в Терезине?
— Да. В инженера Гроссмана[59], мужчину значительно старше меня. Это не были сексуальные отношения, но эротика присутствовала.
— Можете описать его?
— Еще бы! Среднего роста, смуглый, темно каштановые волосы, серые глаза, широкий рот. Он был химиком. Компания, в которой он работал до войны, производила тот самый газ. Он был слишком осведомлен. У меня были дурные предчувствия, когда мы прощались.
— У него была семья в Терезине?
— Жена. Но она жила отдельно, хотя, как лицо значительное, Виктор мог бы получить разрешение на совместное жилье. Скорее всего, их брак распался еще до лагеря. Мы с Виктором посещали лекции по тестам Роршаха. Это был наш общий интерес. У меня есть записи… Одна короткая, другая длинная, застенографированная, но ее я уже не могу прочесть, хоть и сдавала экзамен по стенографии.
Эрна встала, и тотчас появился Боб. Ему было поручено принести календари и рисунки. Поплевывая на указательный палец, Эрна перелистывала странички. Так она и в Атланте делала.
— Ну вот, подростковый самоанализ: «Этот год начался в полном одиночестве, которое скрашивала учеба, и достиг своего зенита в счастье и любви. Верю, этот год будет одним из самых прекрасных». Да… В конце сентября Виктор был депортирован, а мне удалось удержаться в Терезине…
— Каким образом?
— Я ужасно много работала, отвечала за весь детский дом…
— Но это никак не могло стать причиной…
Эрна просматривала рисунки, что-то искала.
— Да, вот они, закат солнца и наши фигуры. Так и лежат рядом. Это — мой, а это — Виктора. Почти одинаковые. Мы рисовали, когда бывали вместе. Кстати, его жена попала в Терезин возвратным транспортом весной 1945 года. У нее был брюшной тиф, и я ее выхаживала. Я стирала ее белье и не заразилась. Знаете, одни болезни к вам липнут, другие нет.
