Алекс возвращался поздно ночью, и, если Эвелин к тому времени засыпала, старался не будить ее. Уходил он, в основном, когда она еще спала. Несколько раз она пробовала дождаться его, но от этого было не легче. Алекс приходил мрачнее тучи и практически не разговаривал. Занятия любовью если и случались, то были краткие и судорожные, они словно спешили излить друг другу в физическом акте свое горе, страхи, недобрые предчувствия. Алекс тут же засыпал, а она, бывало, долго лежала, уставясь в потолок.
И опять, вновь и вновь, размышляла о том, правильно ли распорядилась своей жизнью. Зажмуривала глаза, стараясь оживить моменты, когда они были счастливы, любили друг друга и все им казалось чудесным. Но если это и было, то прежде, когда еще графское достоинство не свалилось так неожиданно на них. Сейчас Эвелин боялась, что оно окончательно оторвет Алекса от нее.
Большую часть жизни лишенный каких бы то ни было обязанностей, теперь Алекс относился ко всему слишком серьезно. Часто, обняв его за широкие плечи, Эвелин так хотела взять на себя хоть часть того бремени, которое ему приходилось нести. Она чувствовала, что смогла бы, если бы он сам позволил, попросил. Но начинать очередной тягостный, бесконечный — и бесполезный в итоге — разговор не решалась. Слова не могли помочь, если он сам не чувствовал.
Иногда вспоминались слова Франклина. Ее не привлекала перспектива именоваться графиней, но в том, что в их дом потянется бесконечная череда влиятельных людей, он оказался прав. Алекс слишком редко бывал здесь, чтобы принимать их всех, и Эвелин частенько приходилось, выслушивая соболезнования, припоминать, где и когда она могла слышать ту или иную фамилию. Перед ней проходили совершенно конкретные мужчины и женщины, со своими лицами, голосами, жестами. Некоторые отвечали ее представлениям о праздной имперской аристократии, но многие казались умными и искренними людьми, глубоко опечаленными смертью графа; они с явным интересом ожидали, как проявят себя новый граф и его американская жена. Некоторые не могли скрыть насмешливого взгляда, слыша ее колониальный акцент, но истинно воспитанные люди не обращали на это внимания. Подружиться с ними, конечно, сложно, думала про себя Эвелин, но вот войти в их круг, пожалуй, стоило попробовать.
Хотя и в этом она не была уверена. Понравится ли Алексу присутствие в мрачноватом Грэнвилл-хаусе толпы незнакомцев, попивающих чай и беседующих о политике? Эвелин резонно подозревала, что нет. Но не могла избавиться от этих мыслей. Хотя ее взгляды были весьма далеки от взглядов тори, может, стоило к ним хотя бы прислушаться? Благодаря титулу Алекс теперь автоматически становился довольно влиятельной фигурой в правящей партии. Может, с этого и следовало начать? Планы и идеи возникали в самые неожиданные моменты, даже когда она пыталась убедить себя, что ничего не получится. Это становилось чем-то вроде наваждения.
Зашел как-то Томас Хэндерсон: выразить соболезнования и спросить, не надо ли чем помочь. Опять очень интересовался содержимым пакета с документами о контрабанде, но Эвелин вспомнила об этом с трудом, настолько дело казалось далеким на фоне того, что произошло. Она постаралась перевести разговор на другое, принялась расспрашивать его о тех людях, с которыми ей пришлось повстречаться в последние дни. Так что он удалился, можно сказать, не солоно хлебавши, зато она обзавелась ценными сведениями о влиятельных людях. Если она хотела, чтобы то, о чем она все чаще задумывалась, сбылось, ей нужно знать всех влиятельных людей так же хорошо, как они знали друг друга. Нелегкая задача.
От Элисон в этом плане помощи ждать не приходилось. Она не любила общество и жила, в основном, в Шотландии. Эвелин подозревала, что ей одинаково безразличны и виги и тори. У Рори, естественно, имелись связи в кругах политиков, но расспрашивать его о чем-то было еще тяжелее, чем разговаривать с Алексом. Она не была готова. Последняя надежда оставалась на Дейдру.
После первых горестных дней Дейдра несколько пришла в себя, но частенько впадала в прострацию, бродила порой по дому, сама не зная, куда и зачем идет. И Эвелин догадалась, что этой деятельной, в общем-то, женщине, нужна новая точка опоры. Ее нужно было чем-то занять, увлечь.
О светских развлечениях не могло быть и речи, да и сам свет не понял бы их, объявись они на каком-нибудь приеме. Тогда Эвелин решила пригласить к ним некоторых из наиболее поправившихся ей визитеров. К ее удивлению, многие приняли приглашение. После их визитов Эвелин расспрашивала Дейдру об этих людях, их интересах. Та с готовностью делилась всем, что знала.
Когда Франклин пришел в следующий раз, Эвелин представила его Дейдре. Он, понимая ситуацию, не старался выглядеть серьезным, и одна из его шуток даже вызвала улыбку на лице вдовы. Идея о повышении культурного уровня колоний ей понравилась, и теперь настала ее очередь задавать вопросы.
Как-то за обедом Рори обмолвился, что Алекс наконец решил занять свое место в палате лордов. Внутри у Эвелин все замерло. Ведь Алекс сам должен был сказать ей об этом. Но потом одернула себя. Нельзя требовать от него слишком многого, он и так каждую ночь приходил к ней. Днем он мог принадлежать себе. Но тогда и она может делать то же самое.
Когда вечерами в кабинете Алекса стали появляться разные люди, с которыми он подолгу разговаривал, Эвелин даже обрадовалась. Он делал то, что считал нужным, значит, и ей не мог запрещать. Вот если бы еще их интересы совпали…
Но на быстрые результаты рассчитывать не приходилось. Кроме как от Дейдры, помощи ждать было не от кого. Мать решила, что ей лучше на время уехать с сестрой и племянницей к родственникам, а не мозолить глаза новобрачным и убитой горем вдове. Эвелин начала было отговаривать ее, но Аманда была из того же теста. К тому времени, когда парламент собрался на сессию, они уже уехали.
Несколько дней спустя в порт пришел один из малых кораблей компании, и Рори решил, что это подходящий случай отправиться домой, где Элисон могла бы спокойно доносить ребенка. При зтом известии Эвелин захотелось плакать, мелькнула даже дикая мысль попроситься поехать с ними. Но она лишь сжала губы и взяла Алекса за руку. В этот вечер он пораньше пришел домой, переодеться, и тоже был огорчен. Может быть, не совсем сознавая, что делает, он в ответ крепко сжал руку Эвелин.
Вечером, когда Эвелин собралась идти к себе, в салон неожиданно явился Алекс и сказал, что проводит ее. Они молча поднимались по лестницам, шли чередой темных залов. Но вместо того чтобы пройти прямо в спальню, Алекс вдруг распахнул двери в гостиную и жестом пригласил ее войти. Эвелин не знала, что думать, но спокойно смотрела, как он налил ей и себе вина.
Она не знала, стоять ей или садиться, и ждала, что скажет муж. Но и когда он начал расхаживать по комнате, осталась стоять. Если он собирался испытывать ее терпение, она ответит тем же. Эвелин внимательно наблюдала, как облаченная в элегантный сюртук фигура мужа прочерчивала комнату по диагонали. Его густые волосы были стянуты на затылке в пучок, накрахмаленные ослепительно белые кружева прямо-таки пенились на груди, а золотые пуговицы на черном сюртуке горели. И никакого шитья, к которому раньше он был так пристрастен. Сейчас он и так казался лордом, не было нужды подчеркивать это.
