Для земцев это было началом разорения и опалы. Летописец впоследствии написал, что Иван Грозный словно топором разрубил державу на земщину и опричнину, и разорение земщины послужило исходной точкой многих смут и нестроений. На Русскую землю опустился карающий меч. В те годы немало ни в чём не повинных людей сложили головы на плахе, были замучены пытками, лишились наследственных имений и дворов. Многие иноземцы поспешили покинуть Русь, ибо оставаться в ней было небезопасно. По улицам Москвы разъезжали молодчики в невиданном снаряжении. К сёдлам были привязаны метла и собачья голова: знайте, мол, люди добрые, что слуги царёвы выметут из державы измену метлой, а изменников загрызут как собаки.
За короткий срок в Александровской слободе поднялись новые терема, потешный дворец, царские покои, приказы, тюрьмы и многие дома для ближних бояр и челяди. На глазах у всех вырос новый державный город. Но всё в этом городе было чужим, всё было не по старине.
Людей, привыкших к жизни размеренной и спокойной, пугали то опричники, то царские гонцы, скакавшие из слободы в Троицкую лавру, из лавры в слободу. Ни один человек не мог проникнуть в слободу, не будучи остановлен опричниками. С проезжих, особенно с купцов, взимали мзду. И плохо приходилось иногда тем, кто не мог ничего дать. С такими не церемонились, кидали в тюрьмы, пытали. Слобода — от слова «свобода» — называлась теперь «неволею».
Ошеломлённые происходящим, люди и не пытались понять, отчего всё так незнакомо переменилось. Забредавшие в эти места богомольцы думали, что царём Иваном завладели слуги сатаны. Оттого-то царь и молится денно и нощно, чтобы спасти от них свою душу. Оттого-то и во дворце своём монастырские чины и обычаи завёл. Опричников, что служили при дворце, именовал «братией», себя называл «игуменом», князя опричника Афанасия Вяземского — «келарем», палача Малюту Скуратова — «параклисиархом». Всем дал тафьи[5], или скуфейки[6], или чёрные рясы. Эта монашеская одежда надевалась на богатые, расшитые серебром и золотом кафтаны.
Понимал ли Иоанн, что оскверняет тем монашеские одежды? Но поклоны он бил особенно ревностно и даже сам сочинил монастырский устав и старался придерживаться его.
Но что видели люди? «Монахи», привязав к сёдлам метлу и пёсью голову, носились по слободе, давя встречных. «Параклисиарх», также не снимая монашеской рясы, пытал несчастных в застенках, и крики их разносились по всей слободе. Сам «игумен» ходил на колокольню с царевичами, а несколькими часами позже затевал содомские гульбища либо спускался в застенок и сам истязал страдальцев.
Зачем было Иоанну устраивать во дворце подобие монастыря, если сам он и его «монахи» жили в роскоши, а «монастырь» стал увеселительным жилищем? Вино в новом царском дворце лилось рекой. По соседству с ним были построены погреба и погребцы, куда закатывались привезённые из Европы бочки с мальвазией, романеей, мускателем, рейнским. Были особые погребцы для медов и прохладительных напитков. Самыми просторными были погреба, набитые льдом, где хранилась рыба всевозможных сортов и битая птица: журавли, павлины, перепёлки, жаворонки. Длинными рядами тянулись поварни, похожие на расписные терема. Дворец вмещал до трёхсот гостей, и блюд подавалось великое множество. Секреты их приготовления забыты за ненадобностью. Потомкам не оценить ни перепелов с чесночной подливкой, ни жаворонков с шафраном. Деликатесом будет разве что заяц с лапшой.
Не менее трудно примениться и к нравственному настрою тех лет. Неподалёку от окон, за которыми сидели пирующие, тянулся залитый водой ров, куда метали головы казнённых, и порой до стен дворца долетали стоны и вопли несчастных, подвергаемых пыткам. А во дворце звенели потешные колокола, играли гусли, смеялись гости. Они были одеты со всевозможной роскошью. Царь и его приближённые сбрасывали монашеские маскарадные одежды. Даже слуги были одеты богаче иных земских дворян. За время пира они трижды являлись в новом убранстве: бархатную одежду сменяли парчовые доломаны (длинная одежда с пуговицами), доломаны — кунтуши с собольей опушкой (своеобразные кафтаны со шнурами).
Это был памятный пир в судьбе Никиты Романовича. Его томили предчувствия. Казалось, что и свет в палате горел ярче обычного, хотя светильники на стенах были старинные, именуемые паникадилами. Вдоль стен на некотором возвышении располагались столы для гостей. Сам царь сидел много выше, в богатом кресле, обшитом золотным[7] бархатом. Он был в серебряном кафтане с короной на голове. В приближении у царя сидели опричники, среди них князь Вяземский, Мосальский, боярин Басманов. Остальные сидели поодаль. Боярин Никита Романович и князь Мстиславский, хотя и почитались ближниками царя, должны были потесниться и уступить место новым выдвиженцам — опричникам. Посередине палаты стоял поставец для посуды. Тут было много золотых и серебряных сосудов и чаш и четыре жбана. Возле стола хозяйничали два дворянина с салфетками на плечах и в шапках на головах. Они поставили перед царём блюда с хлебом, и тот каждому из гостей посылал по большому ломтю. При этом прислуживающий за столом дворянин называл имя того, кому выпала царская милость.
Дошла очередь и до того, кого ещё недавно царь прежде всего дарил своим вниманием.
— Боярин Никита Романович, Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский, жалует тебя хлебом!
Никита Романович стоя выслушал эти слова, как и было положено, поклонился царю, чувствуя на себе его пристальный тяжёлый взгляд. Все эти дни прошли для боярина в смутном тревожном ожидании. Но царь продолжал одаривать хлебом других гостей, и тот, чьё имя ещё не было выкрикнуто дворянином-стольником, ждал в смятении. Не приведи Бог, если царь обойдёт кого-то своей милостью... Участь того предрешена: либо на плахе сложит голову, либо упадёт замертво на пиру, выпив чашу с отравным зельем.
Между тем внесли угощение из лебедей. На блюдах лежало по лебедю, нарезанному кусками. Тем гостям, кого царь миловал ныне, он посылал от себя это угощение. Особо, как царский дар, отсылались золотые и серебряные кубки с высоко ценимым при дворе вином — мальвазией. Соблюдался тот же ритуал, что и с хлебом.
Царь казался щедрым хлебосолом и как будто был весел. Многие думали: «Авось Господь помилует, и лихо минует нас». Все насторожились, когда Иоанн стал говорить, сколько обид и поношений претерпел он от бояр, какую безмерность они чинили, как возносились. Бог наставил его привести бояр к ответу за их изменные дела...
— И ныне от великой жалости сердца оставил я своё государство и престольный град... Но, благодарение Богу, опричники мои верные не оставили меня в беде, сыскали измену.
Велев наполнить кубок, украшенный драгоценными каменьями, Иоанн осушил его со словами:
