Рабочие не доверяли политике партии не только в том, что касалось капиталовложений и заработной платы, но и в отношении сельского хозяйства. Многие новые переселенцы, рабочие, имевшие родственников в деревне, составляли значительную часть рабочей силы; они не верили партийным сводкам о коллективизации и процветании сельского хозяйства. На московской швейной фабрике передали записку профсоюзному работнику, выступившему с трибуны с бодрыми речами. В ней говорилось: «Как долго вы будете продолжать обманывать нас? Вы говорите, что государство и колхозы засевают больше земельных площадей и увеличивают поголовье скота, но нас все хуже и хуже обеспечивают продовольствием. Мы больше вам не верим. В первой пятилетке нас кормили костями, во второй — будут кормить собачьим мясом». Многие рабочие также не верили объяснениям партии, что в нехватке продовольствия виноваты кулаки. Рабочий металлургического завода им. Дзержинского в Днепропетровске категорично заявил: «В деревне кулаков никаких нет. Отбирают последнее у нищих в лаптях». Рабочий механического цеха выразил более мрачную точку зрения: «В Советском Союзе полная голодовка. Это — крепостное право. Колхозы находятся в рабском положении. Люди на станциях едят (картофельные) очистки. Газеты пишут, что за границей голод, а голод-то, наоборот, у нас». Свежие новости из деревень приносили на заводы потоки переселенцев из сельской местности. В бараках завода № 45 около сорока рабочих приняли участие в жаркой дискуссии по вопросу коллективизации. Один из них заявил: «Что ты, докладчик, нас убеждаешь в достижениях. Ведь коммунисты довели страну до того, что начали торговать человеческим мясом. Покупая колбасу, я обнаружил человеческий палец с ногтями». Другой рабочий горько заметил: «Читал на днях в газете “Известия” статью самого т. Сталина, где он пишет, что нужно 35% населения уничтожить». Когда остальные рабочие запротестовали, лежавший на кровати мужчина, с сарказмом спросил у молодого человека, новичка на заводе: «Скажи, Ваня, что вынудило тебя бросить деревню, голод или богатая жизнь?». «Конечно, голодовка», — ответил Ваня. «Скажи, пожалуйста, — продолжил рабочий, — а где хлеб мужика?». «Отобран государством», — сказал Ваня. «А где скот? Коровы и лошади?». «Коров отобрали, — просто ответил Ваня, — а лошади погибли с голоду, нечем кормить». В разговор вмешалась уборщица барака, заявив, что только советская власть освободила от нищенской сумы ее и ее мать. Рабочий презрительно усмехнулся: «Только вам и дана жизнь».
Недоверие к государственной политике иногда оборачивалось открытой враждебностью по отношению к партии. На машиностроительном заводе «Пролетарский труд» один пожилой рабочий заявил: «Большевики довели до того, что скоро все подохнут с голода. Всюду опять очереди. Пай прибавляют, а ничего не дают». Одна работница спросила: «На что нам колдоговор. На кой черт так творить революцию, когда с голода дохнут? Разве фабком этого не знает, что некоторые рабочие пухнут от голода. Ленин был бы, было бы лучше». Многие начинали понимать фальшь оптимизма профсоюзных и партийных работников. Устав выслушивать длинные речи, один из рабочих Ленинградского машиностроительного завода «Электросила» спросил с сарказмом: «Сколько еще коммунисты будут мучить народ своей “правильной” политикой?» А маляр Мытищинского вагоностроительного завода воскликнул: «Хорошая власть была бы без коммунистов. Коммунисты только могут много обещать улучшить положение рабочих. А когда же мы, наконец, мы увидим это улучшение? Пятилетку уже кончили, а где же ваше обещание?» Другой рабочий пришел к простому заключению: «Коммунисты — все воры и бандиты».
В 1931 году Сталин произнес речь на конференции руководителей, призывая положить конец «уравниловке» и ввести резкую разницу в оплате труда квалифицированных и неквалифицированных рабочих. Для обеспечения мотивации труда партия детально разработала иерархию потребления и привилегий, которые были разными для рабочих, занятых в тяжелой либо легкой промышленности, различались по регионам, а также зависели от уровня квалификации. К иждивенцам в семьях рабочих, так же, как к самим рабочим применялся метод дифференцированного распределения продовольствия. Например, члены семьи, зависимые от кормильца, работавшего в тяжелой промышленности, получали больший рацион, чем те, кто работал в легкой промышленности. Целью этой политики было создание у рабочих стимула к повышению квалификации, но в то же время подобная дифференциация вызывала чувство обиды на тех, у кого было больше привилегий. Занятые на предприятиях легкой промышленности считали несправедливым дифференцированное распределение рациона для их семей, и не видели в этом никакой логики. Рабочий из Саратова — член партии, спросил в сердитом изумлении: «Хлеба у нас не хватает. Почему же неправильно распределяют хлеб? Например, жена рабочего завода “Комбин” получает 400 граммов хлеба, а жена рабочего-швейника одежды получает 100 грамм». Пожилой рабочий-швейник назвал этот стограммовый паек, получаемый его женой, «медленным умиранием». «Когда устраивали Октябрьскую революцию, — заявил он, — то говорили, что будет равенство и братство, а на деле его нет. Наши рабочие опухают от голода. Почему в Москве швейники хорошо питаются, разве мы не равны?» Рабочие московских предместий возмущались тем, что столица лучше обеспечивалась, чем другие регионы. Рабочий Люберецкого завода по производству сельскохозяйственных машин написал: «Рабочий класс, благодаря политике партии, ведет полуголодное существование, В то время как Москва — этот паразит трудящихся всего Союза, — получает промтовары и продукты с избытком, которых хватает не только для личного потребления, но и для продажи приезжим из пригородов. У нас ничего нет. Неужели нам в Люберцы нельзя подать хотя бы керосин. Рабочий, утром идя на работу, не может себе чаю согреть». Другие рабочие были убеждены, что евреи и представители других национальностей используют русских в своих интересах. Рабочий завода им. Фрунзе удивленно покачал головой, послушав речи руководства об экономических достижениях: «Они так хорошо говорят, наверное, они евреи или армяне. Мы, русские, так не говорим». Рабочие внимательно присматривались к разнице между своими заработками и зарплатами партийных и профсоюзных руководителей. В зависимости от уровня квалификации и от отрасли промышленности, основная зарплата рабочего составляла 150-500 рублей в месяц (без учета сверхурочных или сдельной работы). В 1936 году секретари ВЦСПС получали 1100 рублей в месяц, руководители профсоюзов — от 700 до 900 рублей, а председатели республиканских, областных и районных комитетов профсоюзов получали от 600 до 800 рублей. Профсоюзные работники, также как и рабочие, получали дифференцированную зарплату — в зависимости от того, работали они в Москве или за пределами Москвы или Ленинграда, в профсоюзе тяжелой или же легкой промышленности. Размер их зарплат был трудно сопоставим с зарплатами партийных или государственных чиновников того же уровня. Официальные лица были наделены многочисленными привилегиями, включая регулярные продуктовые заказы и доступ в магазины с лучшим ассортиментом товаров. Разделяющие рабочих и чиновников разница в зарплате и привилегии, были невелики, но даже самая незначительная разница провоцировала негодование тех, кому досталось меньше. Один строитель спросил: «Почему мы, рабочие, не имеем права покупать в магазинах, предназначенных для инженерно-технического персонала? Нам тоже нужны продукты». Многие рабочие выступали за уравнивание заработной платы. Другие были настроены более критично, утверждая, что за счет их труда создается новая элита. Шпульница фабрики «Красная Талка» на политбеседе в 1932 году удивленно спрашивала: «Долго ли будем терпеть такую жизнь? Ведь никуда не годится: кто-то сыт, а рабочему — одна корка хлеба, и работай за нее! Они доведут нас до могилы». По словам рабочего станкостроительного завода, государство богатеет по мере того, как худеют рабочие. Протестуя против уменьшения нормы хлеба весной 1932 года, он отметил: «Рабочих кормят костлявой рыбой, а свинину отправляют в Кремль».
