— Ты представляешь, что может подумать Молли Блэккет о твоем поведении в швейной?
— Прежде всего, позволь спросить тебя: а думает ли вообще Молли Блэккет? Мне кажется, ее ум целиком занят булавками, иголками и — э-э, есть в дамских нарядах такая вещь, как плакет?[2]Очень хорошо, если бы была, потому что это слово рифмуется с ее именем!
— Она была в шоке. Ты очень хорошо знаешь, что матушка вовсе не хотела ее видеть.
— Но я хотел видеть тебя в этом восхитительно раздетом виде!
— Очень глупо, и решительно не достойно джентльмена!
— Что поделаешь, самые лучшие вещи на свете часто именно таковы, — с притворным сожалением произнес он.
— Мне не нравится этот фривольный тон!
— Брось! Ты находишь его пленительным… так же, как и меня.
— Я знаю, что ты всегда был преувеличенно высокого мнения о своей особе!
— Естественно: если не я сам, то кто же? Видишь ли, я задаю тон всем другим.
— Я не желаю больше слушать, как ты поешь дифирамбы собственному характеру!
— Понимаю. Мой характер не нуждается в дифирамбах. Вы достаточно мудры, чтобы видеть его таким, каков он на самом деле, и он вам нравится. Я уверен что он вам ужасно нравится.
— Ты просто нелеп!
— Но при том обворожителен!
Вместо ответа я стегнула лошадь и, повернув в поле, пустила ее вскачь. Но Джонатан держался рядом. Мне пришлось осадить лошадь: впереди была изгородь.
— У меня есть предложение, — сказал он. — Давай привяжем наших лошадей, пусть пасутся, а сами сядем вон под тем деревом. Там мы сможем потолковать о многом.
— Вряд ли эта погода подходит для сидения на травке. Того и гляди пойдет снег.
— Со мной тебе будет тепло.
Я отвернулась, но он перехватил у меня повод.
— Клодина, мне в самом деле нужно серьезно поговорить с тобой.
— Да?
Я хочу быть с тобой. Я хочу прикасаться к тебе. Я хочу обнимать тебя так, как вчера… Это было чудесно. Портило все только то, что миляга Молли Блэккет могла ворваться в комнату в любой момент.
— О чем ты хочешь говорить серьезно? Ты никогда не бываешь серьезен.
— Очень редко. Но сейчас как раз такой случай. Брак — серьезное дело. Мой отец будет страшно рад, если мы поженимся, Клодина, и, что более важно, я тоже!
— Выйти за тебя!
Я услышала возбужденные нотки в своем голосе и саркастически добавила:
— Что-то подсказывает мне, что ты будешь не очень-то верным супругом.
— Ты сумеешь заставить меня быть верным.
— Боюсь, что это окажется непосильной задачей! Он расхохотался:
— Иногда ты говоришь в точности, как мой братец!
— Для меня это звучит, как комплимент.
— Ага, теперь нам придется выслушать хвалу добродетелям Святого Дэвида. Я знаю, что ты его любишь некоторым образом…
— Конечно, я люблю его! Он интересен, вежлив, надежен, нежен…
Ты случайно не занялась ли сравнением? Кажется, у Шекспира где-то говорится о неразумности сравнений. Ты должна помнить это место. Если нет, спроси у эрудита Дэвида.
— Не смей насмехаться над братом!
Он более…
— Достойный?
— То самое слово!
— И как оно уместно. Я начинаю думать, что ты благосклоннее к нему, чем это мне может понравиться.
Ты случайно не ревнуешь ли к брату?
— Мог бы… в известных обстоятельствах. Как и он, без сомнения, ко мне.
— Не думаю, что он когда-либо стремился походить на тебя!
— А ты думаешь, я когда либо стремился походить на него?
— Нет.
Вы — две совершенно различные натуры. Иногда мне кажется, что на свете не существует двух людей, более отличающихся друг от друга, чем вы.
— Ну, хватит о нем. Поговорим о тебе, милая Клодина!
Я знаю, что ты небезразлична ко мне.
Я нравлюсь тебе, не так ли? Тебе было очень по нраву, когда я вошел в ту комнату, выкурил старушку Блэккет и стал целовать тебя… Правда, ты надела на себя маску благовоспитанной юной леди: «Не прикасайтесь ко мне, сэр!» — что на самом деле означало: «Я хочу еще… и еще…».
Я побагровела от унижения:
— Ты слишком многое предполагаешь!
— Я слишком многое открываю из того, что ты предпочитаешь скрывать. Думаешь, сможешь утаить от меня правду? Я знаю женщин.
— Уж это-то я поняла.
— Моя милая девочка, не захочешь же ты получить неопытного любовника?! Тебе нужен знаток, умелый проводник через врата рая… Ах, Клодина, для нас с тобой наступило бы чудесное время!
Ну же, скажи «да»! Мы объявим о нашей помолвке на званом обеде. Это то, чего они все хотят. И через пару-другую недель поженимся. Куда бы нам отправиться на медовый месяц? Что ты скажешь насчет Венеции? Романтические ночи на каналах… Мы плывем, а гондольеры поют серенады… Как тебе это нравится?
— Согласна, декорации идеальны. Единственное, против чего я возражаю, что моим партнером в спектакле был бы ты.
— Злая!
— Ты сам напросился.
— И каков ответ? — Нет!
— Мы переменим его на «да».
— Каким образом?
Он пристально посмотрел на меня. Выражение его лица изменилось, и линия плотно сжатых губ вызвала во мне легкую тревогу.
— У меня есть способы… и средства, — сказал он.
— И раздутое мнение о себе.
Я резко отвернулась. Он меня завораживал, и я боролась с желанием спешиться и очутиться с ним лицом к лицу. Я знала, что это было бы опасно. Под легкой шутливостью скрывалась беспощадная решимость. Все это очень напоминало мне его отца. Говорят, что мужчины желают иметь сыновей, потому что хотят видеть в них свое воплощение. Ну что ж, Дикон воспроизвел себя в Джонатане.
Я направилась галопом через поле. Впереди было море. В этот день оно было грязно-серым, с оттенком коричневого там, где гребни волн разбивались о песок. В воздухе резко пахло водорослями. Прошлой ночью был шторм. Ощущая огромное радостное возбуждение, я неслась вперед, пустив лошадь по самой кромке воды.
Джонатан скакал на своем тяжелом жеребце, не отставая от меня. Он смеялся — такой же веселый и возбужденный, как и я.
Мы проехали так с милю, когда я натянула поводья. Он был рядом со мной. Брызги прибоя увлажнили его брови, и они блестели; глаза горели тем голубым пламенем, которое я так жаждала видеть. И передо мной внезапно возникло видение Венеции, гондол и итальянских серенад. В этот момент я готова была сказать: «Да, Джонатан. Это ты. Я знаю, с тобой будет не просто. Покоя не будет. Но ты — тот, кто мне нужен».
