– Куда же я тебя положу, такую грязную? – спросила старушка. – В пакет? В пакет нельзя, там свежая газета, ты все измажешь, и я никогда не узнаю, что происходит в мире, а что я без этих знаний? Я же не сама по себе живу, есть еще и человечество!
«Какое еще человечество? – подумала Вакса. – Что она бормочет? Вот уж действительно прав Машин папа: не дай Бог дожить до старости!»
– Ладно, – сказала старушка, – газету я возьму в руки, хотя, конечно, ее сразу начнут у меня выпрашивать! Но я им скажу: после обеда, товарищи, после обеда! А ты уж сиди на самом дне, не шевелись. Попадет мне, что я всякую грязь в такой дом тащу!
И они поплелись. Вакса внутри пронизанного солнцем пакета и старушка, постукивающая палочкой, бормочущая.
– Сегодня про что? – спросил папа.
– Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла и очутилась в Америке.
«В какой еще Америке? – с ужасом подумала Вакса. – Я еле ноги волочу».
Маша притихла.
– А в какую ты ехал Америку, когда я только-только родилась?
– В Эквадор. Это Южная.
– Тогда и я в Южную!
И понеслось. Они протащили ее, эти сумасшедшие папа и дочь, над Кордильерами. И за время очередной сказки Вакса сумела убедиться, что стала чрезвычайно впечатлительной, нервы ни к черту.
И голова кружится, он так рассказывает, будто все происходит на самом деле, по-настоящему. Маша тоже волнуется, но как-то радостно, поеживаясь от удовольствия.
Чему она радуется? Откуда он это все берет? Неужели из собственной жизни? Тогда это неправильно. Все сказки из книг. Пусть перескажет те, что в шкафу, и замолчит. А он говорит, говорит, каждый вечер рассказывает!
Он – старый, долго жил, ему собственную жизнь рассказать – жизни не хватит, пожалел бы.
Неужели никто не придумал такие игрушки, что способны слушать, им бы цены не было. Взрослые болтают, болтают, а они слушают, слушают, не так, как этот нахальный бульдог, притворяется, что интересно, а сам дремлет. Надоели мне эти Анды и Дарданеллы. Нет, Дарданеллы – это вчера, сегодня не Дарданеллы, а Кордильеры. Дарданеллы – это там, где ее чуть не потеряли, и сказка была о том, как ее украли морские черти, они же пираты, и отпустили, только когда узнали, что она принадлежит Маше.
Маша для папы – королева. Будто она и одна, без Маши, не сумела бы выпутаться. Вон сколько игрушек живут без Маши в корзине, и прекрасно.
Она о них и не помнит, а это совсем новенькие игрушки, не следовало покупать их тогда. Что, ей за всех одной отдуваться? Взглянули бы, на что она стала похожа!
Если бы Ваксу спросили: «Чего же ты все-таки хочешь?» – она бы ответить не смогла. Раньше, когда не спрашивали, она знала, чего хотела: не рождаться. Вообще не рождаться, ни в Китае, ни в какой другой стране, но если уже родили и произвели, то лежать в каком-нибудь Богом забытом ящике, на складе, пусть под дождем, под снегом и обнаружиться, когда Маша вырастет и такие беспомощные игрушки, как она, не будут ее интересовать.
«Притворяется ли она, будто не знает, что я другая? Делает вид? А если делает, неужели ей не жалко той утерянной на рынке, ведь она сама потеряла, и представляет ли она, что может сделать с беспомощной мягкой игрушкой жизнь?
Почему она так легко согласилась принять меня за нее? А вдруг не знает, вдруг ей все равно, какие мы на самом деле, лишь бы была та самая Вакса?
Ужас, ужас! Какие глупые сказки! Сказки должны быть с мыслью, моралью. Маша скоро пойдет в школу, что она там расскажет про мир? Каким его увидел ее отец?
Про чаек, живущих в такой тоске, что они жалуются на жизнь рыбам, про деревья в лесу, которые обмениваются тенями, про самолет, что летает над Дарда… тьфу, над Кордильерами и не знает, куда подевалось одно из его колес, без которого невозможно сесть на острие скалы?
Но они все-таки сели.
Чего добивается папа, зачем сводит ее с ума? Или эти сказки не сказки, просто называются сказками, а ему хочется посидеть рядом с ними еще некоторое время, перед тем как уйти и выключить свет. А может, ему хочется быть одним из них – Машей или Ваксой? А если просто хочет, чтобы жизнь показалась Маше легкой рябью, производимой ветерком на поверхности воды?»
На этой сложной мысли Вакса обычно засыпала, а они еще возились – папа пел, Маша смеялась громче, чем полагается перед сном, мама просила, чтобы успокоилась, папа гасил свет, все затихало, родители уходили с собакой на вечернюю прогулку. Казалось, все хорошо, тихо.
Но это только казалось. Именно в ту минуту и наступало время ее подвигов.
Она выглянула в иллюминатор одноногого самолета, который все-таки приземлился в Дар… тьфу, в Кордильерах, и одноногие индейцы прыгали вокруг него, сопровождая каждый прыжок ударом в бубен.
– Ваксу, Ваксу! – кричали они. – Ту самую Ваксу, что принадлежит Маше! Нас прислал ее папа, он говорил – это чудо. О, мы хотим видеть самую замечательную, самую удивительную собачку на свете! Мы будем прыгать в честь нее, пока у нас не отвалится последняя нога!
Это было так страшно, что Вакса забилась в кресло, но ее все равно обнаружили и стали передавать по всему салону из рук в руки, чужие руки, незнакомые руки, чужие улыбающиеся лица, а когда дотащили до самого трапа – внезапно наступила тишина, никаких индейцев. Только Маша в ярком индейском платье, в головном уборе из петушьих перьев стояла на скале и улыбалась: ну, как я тебя разыграла?
Она обняла ее во сне.
– Папа решил показать мне Южную Америку, а я спросила: «Без Ваксы? Как же я без Ваксы, а она без меня?»
И Вакса тоскливо просыпалась в ее объятиях, понимая, что спала всего несколько минут и теперь ничего не остается, как ждать возвращения пса, который еще долго будет ворчать под дверью, а потом начнет храпеть, окончательно лишив ее всякой надежды выспаться.
Сражение было в самом разгаре, когда я вошел.
– Вы, конечно, на стороне Маши, – стонала воспитательница. – Но она говорит совершенно невозможные вещи! И эта игрушка, простите меня, детям действительно трудно поверить, что она волшебная. Вы хотя бы какую-нибудь другую ей купили, почище, посовременнее.
– Ничего не понимаю, – сказал я, заглядывая в большую комнату детского сада, посреди которой, воинственно размахивая Ваксой, стояла моя дочь, а в углу сбилась вся остальная компания не забранных еще родителями детей.
– Ты что делаешь с Ваксой? – спросил я. – Неужели ты хочешь ею сражаться?
– Они говорят, – не обращая никакого внимания на попытки воспитательницы отобрать игрушку, сказала моя дочь, – что она уродина! Слышишь, папа, наша Вакса – облезлая уродина!
