Не знаю почему, но Бренда вдруг начинает плакать. Может, это из-за того, что я не отвечаю, но я не нахожу в ее словах утешения. Наоборот, мне трудно выносить ее шумные излияния. Не успели мы похоронить Алекса, как разразилась новая драма! У меня такое чувство, будто, избавившись от ребенка, я во второй раз разобью ей сердце, и, честно говоря, я не уверена, что у меня хватит на это силы воли… И вот, все еще стоя у стола, я говорю шепотом:
– Послушайте, Бренда… Я еще раз все обдумаю.
Несколько долгих секунд она смотрит на меня заплаканными глазами, чтобы убедиться в моей искренности. После чего следует вопрос: я говорю это только потому, что хочу получить отсрочку, или же вправду намерена рассмотреть проблему со всех сторон? Я тяжело вздыхаю. Единственное, чего я хочу, – это чтобы больше никто не плакал. Разве мало мне горя после смерти Алекса? И не проще ли решить все проблемы одним махом, пока они не усугубились? Это печально, но я вижу ситуацию именно в таком свете: ребенок – слишком тяжелая ноша, и я не готова размышлять о нем всерьез. Но сказать это им в лицо я не могу, поэтому даю тот ответ, который Эвансы хотят услышать:
– Мне нужно немного времени, чтобы обо всем подумать.
– Конечно, тебе нужно подумать!
Бренда вскакивает со стула, заключает меня в объятия, благодарит снова и снова. Это так трогательно, что я спрашиваю себя: уж не прозвучало ли за столом что-то такое, чего я говорить не собиралась? Ее бурная эмоциональность меня смущает, но и отстраниться сейчас было бы невежливо. Угадав мое состояние, Карл просит мать оставить меня в покое. Глядя на нее, он, похоже, тоже испытывает некоторую неловкость, отчего атмосфера в комнате не становится менее напряженной. Наконец Бренда меня отпускает, рассыпается в извинениях и подает на стол шоколадный торт. Наверное, он очень вкусный, но я этого не ощущаю. Во рту у меня стоит привкус слез…
Я выхожу из квартиры Алекса в десять вечера. Карл провожает меня до машины. Пока мы спускались, он не проронил ни слова, лишь когда я открываю дверцу, он говорит:
– Шарлотта, спасибо за то, что пришла.
Не знаю почему, но я истолковываю это как попытку завязать разговор. Я закрываю дверцу и поворачиваюсь к Карлу лицом.
– Почему ты не стал уговаривать меня оставить ребенка, как это делала твоя мать?
Он раздумывает над ответом так долго, что я спрашиваю себя, а понял ли Карл мой вопрос. И вдруг он выдает такое количество слов, какого я за все это время от него не слышала: что его мать очень хочет этого ребенка, что она готова на все, лишь бы я его оставила, но единственное, что по-настоящему важно, – это чтобы я была уверена в своем решении.
Мне не очень приятно это слышать. Его слова напоминают мне о том, какая на мне лежит ответственность. Почему Карл не пытается меня уговорить? Словно почувствовав мою тревогу, он кладет руки мне на плечи и, глядя в глаза, произносит:
– У тебя есть выбор, Шарлотта. Решений может быть несколько.
И Карл начинает перечислять: сделать аборт, оставить ребенка себе, отдать его на усыновление, положить в корзинку и пустить по реке, продать через Интернет (по его словам, масса людей готовы заплатить за ребенка большие деньги). Потом выпячивает грудь и шутливо добавляет, что гены у Эвансов отличные. Все это – полнейший абсурд, но ему удается меня рассмешить. После стольких драм так приятно хоть чуточку сбросить напряжение!
Мой смех затихает, и мы какое-то время молча стоим в темноте. Я отвожу глаза и спрашиваю:
– Как ты думаешь, я должна его оставить?
Карл прислоняется спиной к машине, поджимает губы. Следует продолжительное молчание, словно ему есть над чем поразмыслить. Но ответ я получаю простой:
– Не знаю.
Я бы предпочла услышать, что он обо всем этом думает. Пускай скажет, что мне делать, потому что сама я… Словом, у меня никак не получается заглянуть дальше настоящего момента.
– А ты хочешь этого ребенка?
– Проклятье! Карл, ты думаешь, это так просто?
– Ну да. Думаю, да.
Мои руки безвольно повисают вдоль тела, и, не будь они так хорошо прикреплены к плечам, наверное, отвалились бы и упали на асфальт. На короткий миг чувство, с которым я не могу совладать, меня ослепляет, и это чувство – гнев. Я срываюсь на крик:
– Ты думаешь, это просто – одной растить ребенка?
Слова ранят мне горло, как лезвие бритвы, в глазах снова начинает щипать. Я нащупываю дверцу, с усилием ее открываю, но Карл не дает мне сбежать. Он захлопывает дверцу, хватает меня за руку и пытается повернуть так, чтобы мы снова оказались лицом к лицу.
– Шарлотта, ты не понимаешь!
– Отпусти меня!
– Принять решение просто, потому что тебе не придется воспитывать этого ребенка одной!
Я настолько ошарашена, что отвечаю на это нервным смешком, и слезы, которые я столько времени сдерживала, выплескиваются наружу. А Карл говорит быстро-быстро:
– Если ты хочешь этого ребенка, я тебе помогу. Если ты его не хочешь, я все равно тебе помогу. Все на самом деле просто! Шарлотта, что бы ты ни решила, ты можешь на меня рассчитывать. Выход есть всегда.
В груди у меня все сжимается, и я смотрю на него с удивлением. Эту фразу я часто слышала от Алекса: «Выход есть всегда». Плач переходит в рыдания, и Карл прижимает меня к себе. А ведь я целый день молилась о том, чтобы Алекс послал мне знак! И вот я слышу из уст брата его слова! Что это? Может, тот самый знак? Я не знаю, что обо всем этом думать. Так да или нет?
Карл поглаживает меня по спине и нашептывает свое, уже ставшее привычным, «это пройдет», от которого у меня мороз пробегает по коже. Я трясу головой и выкрикиваю:
– Нет, не пройдет!
И, упираясь лбом Карлу в плечо, обрушиваю на него поток сожалений и упреков. Его брат – последний мерзавец! Какое он имел право так со мной поступить? Он обязан был проснуться, когда я сказала, что беременна! Как он посмел бросить меня в таком состоянии? Мне страшно… Я совсем одна, и я не знаю, что надо делать, чтобы ребенку было хорошо. А мать Алекса все время давит на меня, чтобы я согласилась…
Не знаю, понял ли Карл хотя бы половину моих слов, потому что я бормочу по-французски ему в плащ, но он все так же меня обнимает и молча гладит по волосам. Я повторяю одну и ту же фразу много раз, словно звучание этих слов способно утешить, но сейчас, разумеется, не тот случай. В конце концов я замолкаю, а дилемма, которая раздирает меня на части, остается. И еще остается печаль.
Когда наступает затишье, Карл обнимает меня крепче, словно хочет защитить от чего-то, что так и не происходит. Это приятно, и наше молчание для меня ценнее, чем все слова во вселенной.
Я делаю шаг назад, высвобождаясь из объятий Карла, сбивчиво извиняюсь за свою истерику, но он мотает головой, делает мне знак замолчать и тихо говорит, что это не важно, что я просто очень устала и нуждаюсь в отдыхе. Карл прав: вся эта история заставила меня порядком понервничать.
