Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудахсвоих, о людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеютпритворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе, —о том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела.
Мальчик слушал его речь, смотрел на него и чувствовал, чтоотец как будто всё ближе подвигается к нему. И хоть не звучало в рассказе отцатого, чем были богаты сказки тетки Анфисы, но зато было в них что-то новое —более ясное и понятное, чем в сказках, и не менее интересное. В маленькомсердце забилось что-то сильное и горячее, и его потянуло к отцу. Игнат, должнобыть, по глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал с места, схватилего на руки и крепко прижал к груди. А Фома обнял его за шею и, прижавшисьщекой к его щеке, молчал, дыша ускоренно.
— Сынишка!.. — глухо шептал Игнат, — Милый ты мой... радостьты моя!.. Учись, пока, я жив... Э-эх, трудно жить!
Дрогнуло сердце ребенка от этого шёпота, он стиснул зубы, игорячие слезы брызнули из его глаз...
Пароход шел назад, вверх по Волге. Душной июльской ночью,когда небо было покрыто густыми черными тучами и всё на реке было зловещеспокойно, — приплыли в Казань и встали около Услона в хвосте огромного караванасудов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому; он посмотрел в окно иувидал: далеко, во тьме, сверкали маленькие огоньки; вода была черна и густа,как масло, — и больше ничего не видать. Сердце мальчика жутко вздрогнуло, и онстал внимательно слушать. Откуда-то долетала еле слышная жалобная песня,унывная, как причитание; на караване перекликались сторожа, сердито шипелпароход, разводя пары... Черная вода реки грустно и тихо плескалась о бортасудов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах, мальчик различал вней черные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними .. Он знал, что этобыли баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось неровно, а ввоображении вставали какие-то пугающие темные образы.
— О-о... о!.. — донесся издали протяжный крик и закончилсяпохоже на рыдание... Вот кто-то прошел по палубе к борту парохода...
— О-о-о...— раздалось опять, но уже где-то ближе...
— Яфим! — вполголоса заговорили на палубе. — Чёрт! Вставай!Бери багор...
— О-о-о!.. — застонали где-то близко, и Фома, вздрогнув,откачнулся от окна.
Странный звук подплывал всё ближе и рос в своей силе, рыдали таял в черной тьме. А на палубе тревожно шептали:
— Яфимка! Да встань — гость плывет!
— Де? — раздался торопливый вопрос... По палубе зашлепалибосые ноги, послышалась возня, мимо лица мальчика сверху скользнули два багра ипочти бесшумно вонзились в густую воду...
— Го-о-о-сть! — зарыдали где-то близко, и раздался тихий,странный плеск воды.
— Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но немог оторвать своих рук от окна и глаз от воды.
— Зажги фонарь... не видать ничего!..
И вот на воду упало пятно мутного света... Фома видел, чтовода тихо колышется, рябь идет по ней, точно ей больно и она вздрагивает отболи.
— Гляди... гляди!.. — испуганно зашептали на палубе.
В то же время в пятне света на воде явилось большое,страшное человеческое лицо с белыми оскаленными зубами. Оно плыло ипокачивалось на воде, зубы его смотрели прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь,говорило:
«Эх, мальчик, мальчик... хо-олодно!..»
Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустилисьв воду.
— Пихай его... веди!.. Смотри — подобьет в колесо... Багрыскользили по борту и царапались об него со звуком, похожим на скрип зубов.Шлепанье ног о палубу постепенно удалялось на корму... И вот там вновь раздалсястонущий заупокойно возглас:
— Го-о-ость...
— Тятя! — закричал Фома. — Тя-ятя... Отец вскочил на ноги ибросился к нему.
— Что там? Что они делают? — кричал Фома. Огромными прыжкамиИгнат выскочил вон из каюты с диким ревом. Он возвратился скоро, раньше, чемФома, качаясь на ногах и оглядываясь вокруг себя, добрался от окна до отцовскойпостели.
— Испугали тебя, — ну, ничего! — говорил Игнат, взяв его наруки. Ложись-ка со мной...
— Что это? — тихо спрашивал Фома.
— Это, сынок, ничего... Это — утопший... Утонул человек иплывет... Ничего. Ты не бойся, он уже уплыл...
— Зачем они толкали его? — допрашивал мальчик, крепкоприжавшись к отцу и закрыв глаза от страха...
— А — так уж надо... Подобьет его вода в колесо... нам, кпримеру... завтра увидит полиция... возня пойдет, допросы... задержат нас. Вотего и провожают дальше... Ему что? Он уж мертвый... ему это не больно, необидно... а живым из-за него беспокойство было бы... Спи, сынок!..
— Так он и поплывет?
— Так и поплывет... Где-нибудь вынут — схоронят...
— А рыба его съест?
— Рыба не ест человечье тело... Раки едят...
Страх Фомы таял, но пред глазами его всё еще покачивалось начерной воде страшное лицо с оскаленными зубами.
— А он кто?
— Бог его знает! Ты скажи о нем богу: господи, мол, упокойдушу его!
— Господи, упокой душу его! — шёпотом повторил Фома.
— Ну, вот... И спи, не бойся!.. Он уж теперь далеко-о!Плывет себе... Вот — не подходи неосторожно к борту-то, — упадешь этак — спасибог! — в воду и...
— А он тоже упал?
— Известно, упал... Может, пьян был... А может, самбросился... Есть и такие, которые сами... Возьмет да и бросится в воду... Иутонет... Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для самогочеловека-праздник, а иная — для всех благодать!
— Тятя...
— Спи, родной...
III
В первый же день школьной жизни Фома, ошеломленный живым ибодрым шумом задорных шалостей и буйных детских игр, выделил из среды мальчиковдвух, которые сразу показались ему интереснее других. Один сидел впереди его.Фома, поглядывая исподлобья, видел широкую спину, полную шею, усеяннуювеснушками, большие уши и гладко остриженный затылок, покрытый ярко-рыжимиволосами.
Когда учитель, человек с лысой головой и отвислой нижнейгубой, позвал: «Смолин, Африкан!» — рыжий мальчик, не торопясь, поднялся наноги, подошел к учителю, спокойно уставился в лицо ему и, выслушав задачу, сталтщательно выписывать мелом на доске большие круглые цифры.
— Хорошо, — довольно! — сказал учитель. — Ежов, Николай, —продолжай!
«Один из соседей Фомы по парте, — непоседливый маленькиймальчик с черными мышиными глазками, — вскочил с места и пошел между парт, завсё задевая, вертя головой во все стороны. У доски он схватил мел и, привставна носки сапог, с шумом, скрипя и соря мелом, стал тыкать им в доску,набрасывая на нее мелкие, неясные знаки.
