— Здорово! — без особого энтузиазма отреагировал Андрей.
— И на технику нажми, — продолжил инструктаж Николаич. — Чтобы пооригинальней там… Это Гога под копирку работает, а ты у нас — художник. Гони живопись на полную катушку. Заделай стену под Гойю или Босха!
— Сделаю.
— Хороший пацан. Но в голове тараканы. — Потом посмотрел, как плевок расплывается в луже, и резюмировал: — В принципе, его можно понять.
Стена, которую предстояло разрисовать, удручала своей серостью и безликостью. В Питере много таких стен. От этого и вид у города унылый. Серость плюс неухоженность. Что касается второго, тот тут Андрей ничем не мог помочь своему родному городу. А вот превратить серость в красоту, придать этим безликим стенам свое, ни на что не похожее, выражение — это было ему по силам.
Он раскрыл сумку, прикинул в уме, с чего начать, и взялся за красный пульверизатор. В этот ранний час улица была совсем пустынной, и, чтобы работа спорилась быстрей, а краски ложились изысканней, Андрей вообразил себя старинным художником, расписывающим собор. И сейчас ему предстояло изобразить самую жуткую библейскую сцену — грешников, поджаривающихся в аду.
Дьявольские рожи, которые нарисовал Андрей Черкасов, получились такими страшными, что в какой-то момент он даже подумал — не смягчить ли, не «примаслить» ли эти злобные, жесткие черты? Здесь ведь не только взрослые ходят, но и дети. Они наверняка испугаются. Но, чуток поразмыслив, Андрей оставил все как есть. Пусть детишки привыкают к тому, что жизнь — не только шоколад, но в ней есть и дерьмо.
Самого главного демона он сделал круторогим и толстошеим. Широкие надбровные дуги, гневная складка между кустистых бровей, пылающие тупой, животной злобой глаза. Писал Андрей быстро, едва успевая менять баллончики с красками. Вот на лбу у демона засияла, подобно воспаленной экземе или гноящейся язве, фашистская свастика. Вот его шею и лысый череп обвил толстый, колбасообразный змей. Зубы змея вцепились в толстое, дряблое веко демона.
Повинуясь импульсу, Андрей оттенил желтой краской пустое пространство над головой у демона и написал готическими черными буквами:
«СМЕРТЬ СКИНАМ!»
Это, конечно, не входило в планы Николаича, но, в конце концов, он ведь сам посоветовал Андрею быть оригинальным. «Гнать живопись». Заделать стену под Гойю или Босха! А ведь ни Гойя, ни Босх не церемонились с обывателем. Для них все средства были хороши, лишь бы заставить обывателей забыть о жрачке и озаботиться мыслями о вечном!
Закончив работу, Андрей отошел на два шага, окинул изображение критическим взглядом и остался доволен. К тому же он уложился в отведенное время, что нечасто с ним случалось. Все-таки вдохновение — великая вещь.
Час спустя Андрей, Гога и Герыч сидели в кафе и пили пиво, закусывая жареными сосисками. Гога, большой и круглый, как шар, поглощал их с такой неимоверной скоростью, что даже сдержанный Герыч заметил:
— Слушай, Гога, мне бы твои способности, я бы тут не сидел. Вписал бы свое имя в Книгу рекордов Гиннеса большими, золотыми буквами!
— А я за славой не гонюсь, — философски заметил Гога и целиком, как удав кролика, заглотил очередную сосиску.
Андрей не участвовал в шутливой перебранке друзей. Он был задумчив и неразговорчив.
— Че, Андрюх, грустишь? — участливо спросил его Гога. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Ну, погрусти. Грусть — хорошее чувство. Оно делает нас чувствительными, а для художников это главное.
— Для тебя, Гога, главное чувство — это чувство сытости, — иронично заметил Герыч.
— А для тебя — зависти, — спокойно парировал Гога.
— Ну ты даешь! И чему же это я завидую?
— Трем вещам. Во-первых, моему аппетиту. Во-вторых, моему таланту. А в-третьих, моему успеху у женщин!
Герыч присвистнул от возмущения и удивления.
— Это ты-то пользуешься успехом у женщин?
— Угу, — кивнул Гога, расправляясь с очередной сосиской. — Не ты же. Женщины любят сильных и упитанных. Чтобы можно было опереться или на груди поплакать. А твою впалую грудь они насквозь продуют.
— Слыхал, Андрюх, он еще и хамит! — возмутился Герыч.
Андрей вяло кивнул и снова отвернулся к окну.
Гога и Герыч переглянулись. Весь этот дурачливый спектакль они задумали с единственной целью — развеселить друга. Однако тот остался невесел.
— Слышь, — вновь обратился к нему Герыч.
— Чего?
— У меня тут с собой несколько набросков есть. Помнишь, я тебе на прошлой неделе рассказывал? Могу показать.
— Позже, — не оборачиваясь, ответил Андрей.
Герыч вздохнул:
— Ладно, позже так позже.
Он и Гога вновь переглянулись. Тогда инициативу перехватил Гога:
— Слышь, Андрюх, так че там насчет следствия слышно? Вышли на след этих уродов или нет?
Черкасов покачал головой:
— Нет.
— Ну а версии какие-нибудь у них уже есть?
— Ни хрена у них нет, — ответил за Андрея Герыч. — Что, не знаешь наших ментов? Они только нас гонять умеют. А настоящую плесень в упор не замечают.
Гога подумал и кивнул:
— Это верно. У меня за последний месяц два привода. А за что? За то, что я — художник, человек искусства! Вот если б я какому-нибудь чукче башку оторвал, меня бы отпустили. И еще бы медаль дали — за заслуги перед Родиной. А так… — Гога красноречиво пожал плечами.
Никто не заметил, как к столику незаметно подошел Николаич.
— Ну и какого хрена ты на скинов наехал? — спросил он.
Гога и Герыч удивленно подняли брови. А Андрей лишь пожал плечами и нехотя ответил:
— Так получилось.
— Что значит — «так получилось»? Ты, блин, райтер или кто?
— Ну райтер.
— Какого ж ты тогда хрена…
Гога пнул Николаича по ноге и сделал круглые глаза. Тот понизил тон:
— Ты же знаешь, Эндрю, мы вне политики.
— Не всегда, — сухо ответил Андрей.
Николаич хотел было возмутиться, но неожиданно согласился:
— Ну да, не всегда. Но в основном. В любом случае любую самодеятельность нужно согласовывать. Гога, это, между прочим, и к тебе относится!
— Здравствуй, мама, новый год! А я здесь при чем? Крайнего, что ли, нашел?
— При том. При том, что тоже свои рокерские заморочки везде херачишь. Я уже замаялся твои «Металлику» и «Ай-Си-Ди-Си» замазывать.
— Ты че, Николаич, я этим уже давно не балуюсь. Мне вообще «металл» и «хард» больше не нравятся. Я бардов люблю.
