Николай Платонович выпрямился в кресле, как бы приподнялся и, помахивая в такт дымящейся сигарой, продекламировал:
Жаждем мы мира
Для всего мира!
Счастья без меры
Ценой химеры!
— Ваши речи — это просто образец риторики и логических изысков! — польстил из благодарности Шевырев, набрасываясь с аппетитом на горячее. — Вы их, Николай Платонович, заранее изобретаете?
— Речей заранее не пишу, — улыбнулся мелкому подхалимажу Карабчевский, принимая его, впрочем, как должное. — Судебное следствие иногда переворачивает все вверх дном, да и противно повторять заученное. По крайней мере, мне это не дается.
— Но как-то же готовитесь вы к заседаниям судебным? — спросил Кричевский, чтобы не выглядеть недовольным беседою.
— О, да! Задолго до произнесения речи я всю ее подробно, до мельчайших деталей, не только обдумываю, но и просмаковываю в голове, — адвокат пососал демонстративно косточку жаркого. — Она не написана, то есть ничто не записано на бумаге, однако ноты, партитура не только готовы, но и разыграны. Это гораздо лучший прием для упражнения ораторской памяти, нежели простое записывание речи и затем механическое воспроизведение ее наизусть. При таком способе помнишь не слова, которые могут только стеснять настроение и оказаться даже балластом, а путь своей мысли! Помнишь этапы и трудности пути, инстинктивно нащупываешь привычной рукой заранее приготовленное оружие, которое должно послужить. При этом остается еще полная свобода, полная возможность отдаться минуте возбуждения, находчивости и вдохновения.
— Шарман! — вздохнул Петька в стиле Юлии. — Вы меня заворожили! Почему я не стал адвокатом?
— Но знаете, полагаться только на эффект заключительной речи никак нельзя, — охотно пояснил Николай Платонович. — Ведь мнение суда, в особенности присяжных заседателей, слагается еще до начала прений сторон, а поэтому метод мой состоит в выявлении своего взгляда на спорные пункты дела еще при допросе свидетелей. Поставь, голубчик, блюдо на стол, и скажи, чтобы кофе прежде вина не подавали, — обратился он к половому, вставшему у него за спиной с белоснежным полотенцем на руке.
— Эти ваши знаменитые вопросы! — восхитился журналист. — Я слышал, вам один председатель суда сказал: «Господин защитник, потрудитесь не задавать таких вопросов!»
— Было такое дело, — улыбнулась знаменитость. — А я ему ответил: «Я, господин председатель, буду задавать всякие вопросы, которые, по моей совести и убеждению, служат к выяснению истины. Затем я и здесь, на суде». А то, бывает, прокурор — они это любят, чтобы произвести впечатление, говорит присяжным: «Прошу вас, господа присяжные заседатели, обратить внимание на это обстоятельство!» Я в таких случаях сразу встаю и добавляю: «А я, господа присяжные заседатели, прошу вас обращать внимание на все обстоятельства дела!».
Николай Платонович налил себе еще вина.
— Вопросы ваши свидетелям и впрямь непросты, — сказал Кричевский. — Я бы сказал, ответ на них сам по себе уже не важен. Самый вопрос своей формой, постановкой оказывается всегда чем-то вроде ярлыка, точно и ясно определяющего факт, которым заинтересована защита.
— А вы наблюдательны! — довольно рассмеялся адвокат. — Видно сразу, что часто бываете в судах! Я, действительно, практикую создание фактов прямо в ходе перекрестных допросов свидетелей. Можно сказать, у присяжных на глазах! Это моя метода такая. Самое трудное тут отобрать те факты, которые тебе на руку, да еще смотреть, чтобы ими обвинение не воспользовалось. А то ведь можно и прокурору на руку сыграть!
— Нельзя ли пример, господин Карабчевский?! — попросил Петька. — Надеюсь, вы не опасаетесь, что мы злоупотребим вашею откровенностью?!
— Это вряд ли! — благодушно ответил сытый и умиротворенный адвокат. — Для этого талант нужен. Ну, вот, скажем, надобно мне доказать, что ограбление состоялось на улице, а в ту пору погода была как раз дождливая. Я и спрашиваю свидетеля сурово так: «Значит, вы утверждаете по-прежнему, что вы видели эту грязную мокрую купюру у подсудимого?! Вы разглядели ее, хоть света в кабаке было всего ничего?!». Разумеется, свидетель обращает внимание на претензии мои к освещенности места, начинает утверждать, что свету было достаточно и прочее. А мне надобно, чтобы он купюру мокрой и грязной признал. Я так и говорю: «Занесите в протокол, что свидетель хорошо разглядел мокрую купюру». А когда дело до прений дойдет, я этот факт из протокола и вытащу! Дескать, как же не понимаете вы, что ограбление было на улице?! Вот вам дождь, вот вам купюра мокрая, а вот и свидетель, эту влажность ее подтвердивший! Я недавно на процессе по делу братьев Скитских такой фортель выкинул.
— Хитро, хитро, — кивнул головой неулыбчивый Кричевский, знакомый с делом Скитских. — В моей профессии так не пройдет.
— Да много еще есть приемов всяких! — хмелея понемногу, сказал милейший Николай Платонович. — Если, к примеру, у свидетеля недостатки какие-нибудь физические есть, глухота или подслеповатость, или умственная неполноценность, их всегда обыграть можно, и ценность свидетельских показаний снизить. Опять же состав присяжных большую роль играет.
— А по делу о мултанских вотяках вы какой состав присяжных предпочтете? — спросил Константин Афанасьвеич. — Если не секрет, конечно.
— Да какой же из этого секрет? — засмеялся Карабчевский. — Вы ведь, господин полковник, человек благородный, мои задумки прокурору доносить не станете. Я буду отдавать предпочтение людям простым, из крестьян. На них, во-первых, влиять легче, а во вторых, люди эти отличаются практичностью мысли и, как ни парадоксально звучит, менее подвержены предрассудкам, нежели образованное наше сословие, из которого в большинстве и состояли присяжные двух первых судов.
— Вот пример, достойный увековечения в газетах! — воскликнул Шевырев. — Содружество и сотрудничество двух ветвей нашей юриспруденции ради установления справедливости! Предлагаю за это поднять бокалы!
Они чокнулись со звоном и пригубили вина.
— Гм… — откашлялся Петька. — Дела об убийствах вам особенно удаются. Нет ли какой причины для этого? Как чувствуете вы переживания преступника и жертвы? Отчего столь убедительны психологические экскурсы ваши, что производят впечатление не только на публику и присяжных, но и на судейских, людей опытных?
Карабчевский внезапно побледнел, кровь схлынула у него с высоких римских щек. Недобро глянул он на журналиста, потом перевел взгляд на непроницаемое лицо полковника, невозмутимо попивающего кофе. Неловко повернувшись, желая позвать официанта, Николай Платонович вдруг смахнул локтем себе на брюки бокал с остатками красного вина. Бокал полетел на пол и разбился вдребезги. На белоснежной брючине расплылось розовое пятно.
— Извините, господа, — сказал адвокат, трогая пальцами виски. — Мне что-то не по себе. Устал… Я, с вашего позволения, пойду, прилягу, а вы еще посидите, коли есть желание… Какой вид из окна замечательный!
