— Утешьтесь, Ласточка моя, я предоставлю всю галерею в ваше распоряжение, так что вы, шагая вдоль левой стены, сможете изучить древнюю историю, а возвращаясь вдоль правой — историю современную. Так, всего лишь прогуливаясь здесь, вы узнаете то, что известно немногим ученым. Что же касается искусства живописи, вы будете делать то же самое, только обучение займет несколько больше времени, ибо я хочу, чтобы вы с позиции художника оценивали каждое зрелище, что предстоит вам увидеть, каждую сцену, свидетельницей которой станете. Научившись видеть мир подобно им, вы лучше поймете их картины и ваша собственная жизнь станет прекраснее. И самое главное, я желаю, чтобы вы, в отличие от всех прочих, воспринимали обстоятельства не через их очертания, что сужают разум, но через краски, что раскрывают глаза.
— О, моя Мать, — воскликнула Эмили-Габриель, — пока что я не различаю ни того, ни другого, я узнаю лишь персонажей.
— А если вы их не знаете?
— Тогда я их не вижу.
— Это большое счастье, Эмили-Габриель, ибо то, что вы их не узнаете, послужит тому, чтобы вы стали их видеть.
Они достигли огромной библиотеки аббатства, которая в ту пору насчитывала более тридцати семи тысяч томов; это было подтверждено историками, считавшими эту библиотеку одной из самых больших и богатых в мире.
— Сколько книг! — воскликнула Эмили-Габриель подобно тому римскому генералу, что при виде паводка на Тибре вскричал: «Сколько воды!» (Самые простые слова лучше всего передают величие.) — Книги! — раскрыв рот, повторяла Эмили-Габриель.
Можно сказать, что в огромной библиотеке, находившейся как раз напротив галереи львиц, от которой ее отделяла картинная галерея, царила та же атмосфера — спокойная и напряженная, погребальная и живительная. Те же золотистые сумерки переплетов, тот же хищный запах кожи, ибо понадобились недра золотых рудников для золочения гербов, шкуры тысяч зверей для обтягивания переплетов и миллионы деревьев для изготовления страниц. Здесь витали ароматы Индии, Африки и Америки, где роют шахты; были различимы цвета баобабов, дающие страницам розоватый оттенок, кедров, что придают им голубизну; чувствовалась мягкость кожи нарвалов, несущих на своем лбу клинок цвета слоновой кости, поражало великолепие жирафьих шкур с виднеющимися на просвет пятнами, полосатых шкур зебр. Была там еще чудная птичья кожа, полупрозрачная, как у розовых фламинго, и ярко окрашенная, как у попугаев. Имелась там даже книга, покрытая тончайшим шелком колибри, был и переплет из человечьей кожи, богато украшенной синей татуировкой…
— Я люблю читать, — сказала Эмили-Габриель. Потянувшись, она широко зевнула, демонстрируя мимику, которая пришлась бы по вкусу львицам.
— Вы все прочтете, Племянница. Вы прочтете все романы, какие только захотите, я поставлю их так, чтобы вы смогли дотянуться. Но Любовь моя, поскольку жизнь столь же щедро одаривает вас сокровищами, сколь обильно заваливает отбросами, следует как можно тщательнее отбирать меню, лучше всего отвечающее вашему складу характера; подобно тому, как вы не в состоянии посещать всех без исключения людей или не можете оказаться во многих местах одновременно, вам следует брать из книг лишь то, что может послужить вам, и оставить в стороне остальное, что автор предназначил для других. Усвойте одно-единственное правило: присутствуйте лишь на триумфах и оставьте поражения тем, кто их ждет. Я посоветую вам начать с «Искусства любви» и «Метаморфоз».
— Тетя, я думала, «Искусство любви» не дозволено девочкам, господин Исповедник рекомендовал мне «Наставления» господина де Боссюэ.
— Еще чего! — воскликнула Аббатиса, — читать этого толстого самодовольного буржуа, который тешит свое самолюбие, повергая в ужас благородных людей неблагородными описаниями тела Господа нашего, покрытого тяжкими ранами, каковые описания призваны вызывать жалость, между тем как следует всегда обожать его, особенно его прекрасное тело.
И, перекрестившись, она поцеловала Большой Гапаль.
— Еще я хочу писать, Тетя, я уже начала мемуары.
— Вы будете писать, Племянница, хотя, если желаете выслушать мой совет, это не совсем то занятие, что приличествует нашему полу. Но так уж мы устроены: едва лишь в состоянии мы завладеть пером, вместо того чтобы вставить его в волосы, мы принимаемся писать. И вот результат, — сказала она, указывая Эмили-Габриель на стену до самого потолка, высотой в пять ярусов, — здесь собраны все сочинения наших аббатис. Они сочиняли романы, стихи, трагедии, но особое пристрастие питали к мемуарам; каждая считала своим долгом оставить собственное свидетельство, но все они схожи в одном: желая говорить о себе, они начинали с других, и вместо Я всегда писали Мы. Начинали они все так…
— Я знаю, Тетя, — произнесла Эмили-Габриель и продолжила: — Дом С., один из первых во Франции и во всей Европе…
— Вы еще скромны, Дочь моя, ибо в большинстве случаев они начинали еще величественнее: Дом С. — самый знаменитый в Мире, во Вселенной и на Небесах.
ВЕСНА
6
ДУХ ИЗЫСКАНИЯ
В течение первых лет в монастыре С. Эмили-Габриель только и делала, что читала и купалась, что привело в конечном итоге к смягчению ее характера, вспыльчивого и несдержанного, к обузданию горячей и жестокой натуры. Усовершенствование ее достигло такой степени, что она оставила в покое Кормилицу, для которой заказала намордник. В маске из кожи и железа, с недоступным уже ртом, Кормилица следовала за Эмили-Габриель подобно тени, до слез сожалея о том времени, когда ее избивали, то есть о том, когда в ней нуждались.
Поскольку держать Эмили-Габриель на руках было уже нельзя, София-Виктория заказала ей скамеечку для молитв, точную копию своей собственной, к которой и прикрепила золотой цепочкой, чтобы во время молитв они находились рядом. Что же до постели Аббатисы, она была такой широкой, что могла бы вмещать их обеих до конца жизни. Постепенно тело Эмили-Габриель, словно идеальная копия, обретала очертания, изгибы, округлости теткиного тела — вот одно из последствий совместного сна и одна из причин, объясняющих, почему в постели к юным девушкам следует класть одних только красавиц, способных послужить им моделью и примером для подражания.
К своим двенадцати годам Эмили-Габриель весьма преуспела на пути к мудрости и красоте; именно в этот год мать ее скончалась от слишком сильной дозы, получившей с той поры среди аптекарей — когда следовало обозначить смертельную дозу — название «порция герцогини». Этот уход в мир иной взволновал Эмили-Габриель не больше, чем очередной отъезд на войну ее отца. Она даже не сочла за труд задуматься о том, что мать наконец оказалась там, где мечтала, и что она преуспела в смерти, как большинство смертных мечтает преуспеть в жизни. Она больше не помнила ее лица, которое путала с лицом Демуазель де Пари, оставшемся в ее памяти, а ее руки — с руками Сюзанны, коей предстояло теперь завершить труд, заказанный Герцогиней. Столько утрат делало сердце пустым и легким.
Когда они не молились в часовне, когда не отдыхали в купальне, когда они не сравнивали свои запахи, подвергая критике запахи других, когда не беседовали в картинной галерее, тетя и племянница трудились бок о бок в огромной библиотеке под взглядами Кормилицы и Панегириста, которым не дозволялось раскрывать рта.
