Книга Ночь каллиграфов - Ясмин Гата

Каллиграфы никогда не умирают. Их души блуждают на границе двух миров, не в силах расстаться со своими инструментами. И если пророки – рупор Господа, то каллиграфы – Его калам, ибо пишут они под диктовку Всевышнего…

Я стремилась к вечному покою, но Он не позволил мне успокоиться. Он не знает, что я по-прежнему нахожусь в осаде выведенных букв и неровных контуров. Ему неизвестно, что построение строки зависит от воздуха в легких. Мы мертвы и лишены дыхания. Только через письмо мы способны обрести успокоение и блаженство, в потустороннем мире нам не позволено двигать руками.

Я покинула землю, так и не вкусив совершенства, сотворить идеальную рукопись мне не удалось.

Помоги мне позабыть движение руки, посредством которого сжимают инструмент, сделай так, чтобы перед моими глазами не возникали сплетения букв, которые не позволяют мне забыться вечным сном.

Эсма Ибрет преодолела законы потустороннего мира. Никому до нее не удавалось передать те ощущения, которые испытываешь, оказавшись там. Шутки и фокусы Селима теперь виделись мне в новом свете. Ему пока не наскучила полусмерть, уготованная каллиграфам, он еще не принимал ее всерьез. Эсму же несказанно утомило пребывание между небом и землей, она желала лишь одного: умереть окончательно.

* * *

Бог не интересуется латиницей. Он не будет греть своим дыханием разрозненные и приземистые буквы нового алфавита. «Ататюрк прогнал из страны Бога», – твердили каллиграфы. Став безраздельным правителем, Серый волк, поклонник западной культуры и борец с неграмотностью, реформировал алфавит, словно оторвав каллиграфов от материнской груди. Слова арабо-персидского происхождения изымались из употребления, им на смену приходили исконно турецкие. В новом языке оказалось восемь гласных вместо арабских трех, и буквы более не связывались друг с другом. Надстрочные знаки отменялись за ненадобностью, и согласным уже не полагались две разные формы в начале и конце слова. Писать надлежало слева направо. Рассказывали, что лингвисты попросили у Ататюрка пять лет для создания нового алфавита, но он дал им всего три месяца.

Каллиграфам нанесен тяжелый удар, как, впрочем, и самому Корану. Арабский язык запрещено использовать в общественных местах, и в школах уже не читают суры. Мы более не определяем время по солнцу, отныне счет времени ведется согласно международному стандарту двадцатичетырехчасового дня.

Представители лингвистической комиссии ездят по деревням в поисках исконно турецких лексических элементов, очищают язык от арабо-персидского влияния, копаются в душах, прислушиваются к семейным спорам, записывают, как крестьянин зовет свою скотину, какими словами юноша просит руки любимой девушки.

Иногда старые арабские термины заменяются французскими, и молодые люди забавляются тем, что произносят их на западный манер. Даже фамилии теперь устроены по-новому. Я уже не Риккат, дочь Нессиб-бея, супруга Сери Инее, а просто Риккат Кунт. Эту фамилию я выдумала себе сама, и мне ни с кем не приходится ее делить.

Мое семейное положение не слишком занимает коллег из академии: каллиграфы часто остаются холостыми, потому что вся их жизнь посвящена Аллаху. Они знают, что я рассталась с мужем и одна воспитываю семилетнего сына, но никогда не поднимают эту тему, и я им за это благодарна. Каллиграфы – существа третьего пола, не мужчины и не женщины, должно быть, поэтому Бог приблизил их к себе. Служение Всевышнему затмевает в них желание обзавестись потомством; долгосрочными в среде каллиграфов оказывались лишь браки, заключенные между подмастерьями учителя и его дочерьми. Только так удавалось сохранить нетронутым великое наследство. Немногочисленное потомство с колыбели приобщалось к ремеслу, сжимая в пухлой ладошке калам и макая его в чернильницу. Играя, они учились древнему ремеслу и, вырастая, тоже заключали династические браки.

В жилах каллиграфов течет кровь, отличная от обычной человеческой крови, – кровь с примесью чернил. Их раны заживают быстрее. Каллиграфы пишут по собственным телам, каждая рукопись – это их пронизанная буквами плоть. Говорят, что они скрытны, но они всего лишь стыдливы, ибо каллиграфия – интимное ремесло. Еще никому не удавалось безукоризненно записать речь Всевышнего. Только после смерти каллиграфы могут услышать его неизъяснимый голос и непередаваемые слова. Говорят, что у мертвых зрение подменяется совершенным слухом.

На каком языке излагать божественные слова? Уж точно не латиницей, уверяет меня Мухсин, самый близкий из коллег по академии. Новое поколение каллиграфов работало в очень странных условиях, писать по-арабски им строго воспрещалось. В соседних аудиториях обучались новой грамоте окрестные жители, старательно повторявшие за преподавателем буквы латинского алфавита.

Наши безутешные руки сами собой вырисовывали растительные орнаменты, где каждая розочка готова была хитроумно припрятать арабскую согласную. Мучаясь бессонницей, я касалась пальцами крахмальной простыни и до изнеможения выводила на ней строфы древней поэмы. Мухсид пытался бороться с искушением, но оно оказывалось сильнее его, и он писал строки из Корана на запотевшем стекле – в его комнате целыми днями кипел чайник. Запретные буквы виделись нам повсюду: на голой стене, на облачном небе, на дне тарелки.

Исмаил Хакки, наш учитель, нашел способ облегчить участь своих сотрудников. Посетовав на плачевное состояние документов, хранившихся в Топкапе[29]и в старинных библиотеках оттоманских султанов, он добился от властей разрешения на реставрацию рукописных памятников пятивековой давности.

Нам предстояло работать с документами, которые съежились от времени, определять состав древних чернил и восстанавливать орнамент на полях рукописи, изъеденной целыми поколениями крыс. Некогда округлые буквы от времени стали костлявыми, как скелеты, старинные манускрипты были покрыты слоем пыли, словно могильным пеплом. Труды, хранившиеся среди дворцовых сокровищ, нам не доверили: пришлось восстанавливать рукописи второстепенного значения из канцелярии дворца. Тем не менее мы были счастливы. Созданный в 1924 году Топкапский музей уберег некоторое количество сокровищ от невзгод времени, но тысячи рукописей еще ждали своего часа в подвалах старинных зданий. На реставрацию нам привезли Кораны, и выдержки из Коранов, и свидетельства о паломничествах, веками пролежавшие в библиотеках империи. Нам довелось работать с рукописями из Хасоды,[30]библиотеки Айя-Софии, многочисленных фондов частных пожертвований,[31]созданных по приказу Ататюрка в мавзолеях и музеях памятников религии.

Мы внимательно просматривали все эти драгоценности, с волнением пытаясь расшифровать подписи выдающихся каллиграфов, некогда трудившихся в дворцовых мастерских. Подпись великого Ахмета Карахисари, работавшего при Солимане Великолепном и дожившего до девяноста лет, я узнала с трудом, хотя он и на старости лет сохранил изящный почерк и ловкость пальцев. Он заметил, что я никак не могу прочесть его имя, и принялся на меня кричать. Ругался он на благородном оттоманском диалекте. Старый покойник, приближенный великого Солимана, не умел разговаривать с женщинами по-другому. Убежденный женоненавистник, он порицал мое невежество, громогласно возмущался, как это я не могу разобрать подпись!