Книга Ночь каллиграфов - Ясмин Гата

Слова Некмеддина перемежались короткими молитвами: он желал привлечь ко мне благосклонность Аллаха. Я шла следом за ним по розарию. Каждый цветок внимал его благословениям. Садовник-филантроп, Некмеддин был убежден, что талант – это дар, которым можно поделиться с другими. «Аллах наделяет нас талантом, а мы способны передать этот талант другим», – изрек он. Руки Некмеддина непрестанно взмывали к небу, к Создателю, который из своей святой полудремы диктовал ему ласковые слова для роз и советовал не скрещивать сорта путем прививок, ибо они – от дьявола. Аллах покровительствовал его саду, не подпускал грозы, смягчал солнечный свет, чтобы розы дорастали Некмеддину только до мочки уха. Внимая божественным советам, Некмеддин был всего лишь рупором для Его слов, частицей Его тени, брошенной на землю. Похоже, что моя ситуация не слишком его волновала, и потому он резко оборвал разговор, вероятно, стремясь всецело отдаться во власть секатора, сообщника лунаций.[27]

Мы вежливо попрощались.

На обратном пути мои ноги, натыкаясь на камушки, словно бормотали слова благодарности. Преподавательская ставка, к которой я так стремилась, казалась мне заслуженным вознаграждением, ее обретение снимало чувство вины по отношению к Сери, которому не терпелось, чтобы я вернулась в Конью. По прошествии месяца его тон стал угрожающим, он первый заговорил о «раздельном проживании». Теперь он был для меня совершенно чужим, как, впрочем, и прежде. Я была рада расстаться с ним.

С новым воодушевлением принялась я за работу. Бумажные поля покрывала причудливая цветочная вязь: тюльпаны, шиповник, розы, гвоздики – я вырисовывала каждый лепесток. Цветы распускались стремительно, раскрывались набухшие луковицы, рука щедро удобряла их чернилами. Бумага пахла мокрой землей и утренней росой. Я трудилась над листом бумаги, как садовник, подрезая лишние стебли и собирая увядшие лепестки.

Мои инструменты бурно радовались предстоящей возможности покрасоваться перед студентами, чернила нетерпеливо пенились. Я призвала их к порядку и отправилась на официальную встречу в академию. Меня принимали вечером, в преподавательской комнате. Первым заговорил Исмаил Хакки, инициатор конкурса. В его вопросах сквозило недоверие: как это женщина осмелилась претендовать на традиционно мужскую профессию? Сначала меня спрашивали о всяких технических тонкостях вроде приготовления каллиграфических материалов, потом проверили мои религиозные познания. Старый Селим забавлялся тем, что подсказывал мне ответы, и члены жюри были немало удивлены: я посвящала их в тайны ремесла, трепетно хранимые в недрах мастерских. Я знала рецепты смесей из неизвестных, древних трав, слюны давно не существующих зверьков и ароматов со странными названиями, некогда введенными в употребление язычниками. Я открыла им составы растворов, пахнущих столетней сажей, терпкими испарениями керамических печей, а потом и кровью жертвенных животных. Воображаемые запахи свинцовых белил, уксуса и камфары пьянили обоняние Селима, вспоминавшего ранние годы своего ученичества и предостережения своего учителя. Сумасшедший старик поверял мне свои секреты, а я излагала их тоном проповедника:

Равные меры ты сажи возьмешь и квасцов,

Вдвое чернильных орехов ты больше добавишь,

Втрое – камеди, и будет раствор твой готов

Если руками работать без устали станешь.[28]

Мой рассказ поверг их в глубокое смущение. Члены жюри выразили желание посовещаться, прежде чем они огласят свое решение. Наконец Хакки призвал коллег вернуться на места и выступил с заключительной речью. Говорил он торжественно. Мои смеси и сам стиль изложения показались им устаревшими, некоторые ингредиенты в наше время не сыщешь ни в одной аптеке. Тем не менее мои познания они сочли глубокими и потому принимают меня в ряды преподавателей академии.

В их поздравлениях ощущалась некоторая брезгливость. Кроме того, коллеги сочли необходимым напомнить мне о печальных реалиях профессии. Эпоха не благоволила к каллиграфам. Ататюрк перевел типографии на латиницу, что не способствовало расцвету этого древнего искусства. Типографские прессы работали теперь безостановочно, даже в Рамадан. Свинцовые буквы бесперебойно ложились на лист, а каллиграфы по-прежнему работали затаив дыхание, макая в чернильницу калам и водя им по бумаге. Мне также рассказали про восстание религиозных фанатиков и про демонстрацию протеста, прошедшую в Стамбуле несколькими годами ранее. Ее участники несли гроб, заполненный мертвыми каламами.

Единственное, что омрачало мое счастье, были упреки мужа, забрасывавшего меня письмами. Но по сравнению с теплым приемом, оказанным мне в академии, его разочарование мало меня волновало. Новое назначение привлекло ко мне внимание великой оттоманской каллиграфки, умершей в прошлом веке. Эсма Ибрет Ханим, ученица великого Махмуда Селладина Эфенди, светозарными буквами вывела свое имя на освещенной лунным сиянием стене. Тонкая золотая пыль, совсем как на ее каллиграфических работах, замерцала по всей моей комнате. Теперь мне покровительствуют двое каллиграфов, заключила я. В моем жилище Эсма чувствовала себя как дома, потому что жила неподалеку, в Иставрозе, и могла наблюдать из окна, как над нашим кварталом восходит луна. Бейлербей, расположенный на азиатском берегу Босфора, был в почете у каллиграфов, ибо арабский алфавит прежде всего был освоен на азиатской земле.

Сначала она жестом предложила мне взять калам и указала на листок бумаги, который легким дуновением приподняла со стола. Затем отодвинула мой стул, справа от листа расположила чернильницу, а сверху подставку для калама. Мои пальцы нетерпеливо задвигались. Пробудившись ото сна, калам умылся чернилами и принялся за работу. Под диктовку Эсмы буквы сами собой ложились на лист, я угадывала слова и уже самостоятельно дописывала окончания. Ей, однако, не понравилось, что я спешу. Она велела мне начать все сначала, наслаждаться каждой буквой, тщательно выводить все точки и знаки огласовки. Желая помочь мне достичь совершенства, она разминала мое запястье, разжимала напряженные пальцы, расправляла сутулые плечи.

Мертвые зачастую ведут себя весьма категорично. Эсма, при жизни нещадно третируемая своим учителем, понятия не имела о либеральной педагогике. Учитель, неисправимый тиран, вечно был недоволен ее работой, постоянно находил поводы для придирок и мрачно взирал на каждую поданную ему страницу. Как-то раз, когда постаревшая женщина в сотый раз переписывала не приглянувшуюся ему строку, ее поразил удар молнии. Не в силах более наблюдать мучения Эсмы, Господь призвал ее к себе. Калам метнулся по листу и на последнем издыхании вывел кривую линию. Эсма, испуганная навсегда, покинула мир, сознавая, что уже не сможет исправить эту невольную оплошность.

В тот вечер, явившись ко мне, она несколько раз поправляла одну и ту же букву до тех пор, пока на листе не образовалась дыра. Мне так не терпелось узнать продолжение, что пальцы сами собой запрыгнули в образовавшееся пространство и двинулись дальше. Перед глазами всплыли строки: