— Что случилось? — испугалась Мина.
— Отойдите от окна! Быстро! — сдавленным голосом приказал старый Таг. Подбежал к окну и задернул занавеску.
Все трое встали посреди комнаты под висячей лампой с черной жестяной тарелкой-абажуром.
— Это они! — прошептала Лёлька.
— Идите, говорят вам! Я прикрою крышку линолеумом. — Старый Таг подошел к кухонной двери.
Женщины не сдвинулись с места.
— Идите, ради Всемогущего! — взмолился старый Таг.
Обе подняли вверх пальцы.
— Да! — Мина заломила руки. — Это они. Отчетливо послышался цокот копыт. И стих, будто коней резко осадили. Перед домом раздались голоса. Скрипнула калитка. Тяжелые шаги приближались, звенели шпоры. Кто-то стукнул пальцем в оконное стекло. Несильно, нестрашно.
— Aufmachen! По-немецки?
— Aufmachen Fenster!
Что это за язык?
— Aufmachen sofort Tür![21]
— Немецкий — без артиклей? — Невестка еще больше испугалась. — Какой ужас! Они притворяются нашими!
— Переодетые казаки? — поднял брови старый Таг. И подошел к окну. — Глупее не могли придумать?
— Не открывай окно! Не открывай! — Невестка попятилась к дверям спальной комнаты.
Лёлька подбежала к ней. Мать и дочь обнялись.
Старый Таг махнул рукой. Шагнул вперед, собираясь открыть окно.
Невестка ущипнула себя за щеку. Лёлька сунула пальцы в рот.
В стекло снова постучали:
— Bitte, keine Angst![22]
Старый Таг обеими руками пригладил бороду, расправил плечи, подошел к самому окну. Громко крикнул:
— Kosaken? Vielleicht sind sie Kosaken?
— Nicht Kosaken! Aufmachen! Magyar! Magyar![23]
Мать с дочерью переглянулись.
— Боже! — крикнула Мина. — Наши?
— Дедушка, открой!
— Magyar? — Старый Таг отдернул занавеску. — Чего же сразу не сказали? — Распахнул окно. — Eljen![24]Eljen! Magyar! — Протянул руку. — Honved Husaren? С нами надо было сразу так, по-венгерски. Столько я еще понимаю. И тех зовите. Милости просим. — Он указал на двух гусар за калиткой. Оба, спешившись и повернувшись спиной, справляли малую нужду. — Милости просим. Мина, ключ у тебя? Поди открой, или нет, погоди, я сам открою. — Старый Таг огляделся в поисках ключа. — Да вот он, в двери.
Невестка и Лёлька повернулись спиной к окну.
Гусар взмахнул кожаными перчатками:
— Nein, keine Zeit![25]
— Нет, господин гонвед,[26]что же, они так и будут стоять перед домом? Нехорошо. Пусть войдут. Лошадей можно привязать. Вы любите сливовицу? Какой венгр не любит сливовицы! Нет? Капельку, для здоровья.
— Nein! Nicht!
— На минуточку!
Гусар энергично замотал головой.
— На минуточку, война не убежит.
Мина осмелилась повернуться; глаза у нее слегка затуманились.
— Не отказывайте нам, Herr Offizier, — попросила она, — это ж для нас такое счастье, большая честь.
Гусар в раме окна был как картинка. В косых солнечных лучах поблескивал кивер с султанчиком, серо-голубой мундир и красные рейтузы сверкали-переливались от плетеных шнуров и золотых нашлепок.
Такая армия! Как можно было сомневаться в победе!
— Wo Russen?[27]— Гусар насупился. — Были уже здесь? Проходили в ту сторону? Много их было?
— Как это? — захлопал глазами старый Таг. — Вы их еще только ищете?
— Мы не ищем русских. Я, — гусар показал на себя, — и они, — показал на двух гусар у калитки, — потеряли свой полк. Verstanden oder nicht verstanden?[28]
— Verstanden! Verstanden! Еще как verstanden! — закивал старый Таг. — Потеряли? Вот так просто взяли и потеряли? Гусарский полк? С конями? Со всем? С пушками? Как такое возможно? Это вам что? Иголка?
— По-видимому, возможно, — вступилась за офицера невестка. — Что за вопросы? Это же война! — Она улыбнулась гонведу. — От своего имени прошу прощения. Не сердитесь, пожалуйста.
— Сердится? Он? — разозлился старый Таг. — Боишься, как бы не обиделся? Хорошо же они начали войну! Потерять целый полк с пушками! Экий пустяк! И я еще должен перед ним извиняться! Сколько у нашего императора таких полков, чтоб терять?
Гонвед покраснел и громко выругался. Разразился потоком венгерских слов. Старый Таг тоже покраснел и уже готов был ответить таким же потоком на своем языке. Открыл рот да так с открытым ртом и застыл.
Лицо у гонведа из красного сделалось белым.
Двое у калитки, что-то крича по-венгерски, вскочили на лошадей.
— Иштван! Иштван! — позвали еще напоследок.
Третья лошадь без седока, испугавшись свиста пуль, поскакала за ними.
Гусар кашлянул и потому на секунду замешкался: бросился было к лошади, но тут грянул выстрел, за ним второй, третий. Гусар попятился, пригнулся, упал на землю.
Попали в него, не дай Бог? Ранили?
Нет, пошевелился. Пополз по грядке резеды, которую посадил Эля. Вернется целый и невредимый — посадит новую.
А может, все-таки ранен?
Свист пуль подгонял тех двоих. Они скрылись за поворотом.
Настоящие выстрелы! Первые настоящие выстрелы на улице! Стрелять и раньше стреляли, но в казармах по фанерным солдатам. И в день рождения государя. Холостыми патронами. Это было недавно. А словно никогда не было и никогда больше не будет. Свечи на подоконниках, портреты императора в белом мундире с золотым воротником, оркестры, школьники, парами марширующие следом за войском, за гражданским населением. Школьников мало, потому что каникулы, но много ремесленных цехов с церковными и собственными хоругвями, бургомистр в польском национальном костюме, девочки и мальчики в краковских нарядах, «Сокол»[29]в серо-голубых форменных куртках, владельцы мастерских в кунтушах и колпаках. Этого не было и не будет. И каждую субботу, когда сама доброта, сама благодать витает в воздухе, между утренней и дневной молитвой, перед чтением главы из Торы раввин благодарит императора, желая ему долгих лет жизни, стольких, сколько человек может прожить. Этого никогда не было и никогда не будет. Из всех гоев только за него одного просят Всевышнего в синагоге, и все с радостью в сердце присоединяются к благословению. Этого уже не будет! Конец света! Сколько всего народов? Сколько языков? Но ни один народ, ни один язык так не славит императора, как евреи. Что же им теперь делать без Франца-Иосифа?
